Имя потерпевшего – Никто - Александра Маринина

– Ирочка – это Ирочка, – авторитетно заявил Владислав. – Знаешь, есть люди, которые идеально соответствуют своему имени. И заметь себе, бывают люди, к которым уменьшительное имя прилипает намертво на всю жизнь, невзирая на процесс взросления, а потом и старения. Наша Ирочка как раз такая.

– Субтильная, что ли? – догадалась Настя, вспомнив известную поговорку о маленькой собачке, которая «до старости щенок».

– Нет, не то, – поморщился Стасов. – Она, конечно, не огромная и пока еще достаточно молодая, но она… Как бы тебе сказать… Она юная. Понимаешь? И это видно во всем. У нее глаза юные, взгляд девичий. Она вся какая-то радостная. Короче, увидишь и сразу узнаешь.

– Ладно, – вздохнула Настя, поняв, что ничего более конкретного она не дождется. – Хоть цвет волос у нее какой?

– Волосы? – Стасов задумался. – Вообще-то темные, она брюнетка, если не перекрасилась. У вас, девушек, это быстро, за вами не заржавеет.

Несмотря на некоторый скепсис, Настя вынуждена была признать, что Стасов абсолютно прав. Ирочку она узнала моментально. Действительно, женщину с таким выражением лица вряд ли кто станет называть по имени-отчеству. Красивая молодая брюнетка в дорогой шубке из светлой норки стояла как раз там, где остановился вагон. Как только Настя шагнула на перрон, Ира тут же подошла к ней. По-видимому, Татьяна, в отличие от Стасова, сумела дать совершенно четкий словесный портрет.

– Настя?

– Да, здравствуйте, Ира. Спасибо, что встретили меня.

– Ну что вы, – смутилась Ира. – Пойдемте, у меня на площади машина стоит. Сейчас я отвезу вас к нам и накормлю, а к одиннадцати часам поедем к вашему следователю. Таня с ним договорилась и оставила адрес.

– Спасибо, – еще раз от всей души поблагодарила Настя. – Вы очень меня выручили.

– Ничего, – улыбнулась Ира, – вы нас тоже выручите. Таня вам вечером все объяснит.

Ровно в одиннадцать Настя звонила в дверь квартиры бывшего следователя Федора Николаевича Макушкина.

– Проходите, – гостеприимно распахнул двери хозяин, – я вас жду.

Квартира была очень старой, но понять это можно было только по расположению комнат. Во всем остальном жилище Макушкина выглядело вполне современно и радовало глаз свежепобеленными потолками и светлыми, модного рисунка обоями.

Федор Николаевич усадил Настю в кресло рядом с большим письменным столом, сам устроился на маленьком, кабинетном диванчике.

– Так что вас интересует? Какое-то конкретное дело?

– Да, и очень давнее. Семьдесят третий год, Бахметьев.

– Ну как же, как же, помню, – живо откликнулся Макушкин. – Было такое. Сейчас достану свои бумажки, посмотрим вместе, что там на него есть. А вы, кстати, дело в Верховном суде смотрели?

– Пока нет, – призналась Настя. – Не успела. И потом, мне кажется, ответов на мои вопросы там все равно нет. Ведь оперативная информация, которая не нашла подтверждения, в официальные документы не попадает, а меня интересует именно она.

Макушкин притащил из угла комнаты стремянку и принялся перебирать папки, лежащие на самой верхней полке высокого, до самого потолка, стеллажа. Над его головой закружилось и медленно осело облачко пыли. Двигался Макушкин легко и стремительно, ничем не напоминая стереотипный образ пенсионера-графомана, корпящего над мемуарами. Если бы Настя не знала, что он уже несколько лет находится на пенсии, то ни за что не дала бы ему больше пятидесяти пяти лет.

– Вот! – Федор Николаевич торжественно поднял над головой картонную папку с завязками. – Сейчас поглядим, что там есть. Так-то мне трудно припомнить детали, но если начну читать – сразу вспомню. А вас что конкретно интересует?

– Меня интересуют соучастники, которые не были осуждены вместе с Бахметьевым. И любая информация о деньгах и ценностях, которые не были конфискованы.

Макушкин бросил на нее быстрый острый взгляд. В нем снова проснулся профессионал.

– А что, сейчас что-то выплыло? След появился?

– Не знаю. Пытаюсь понять. Может быть, мне все это мерещится.

– Деталями не поделитесь?

– Извините, – смутилась Настя.

– Ничего, ничего, – усмехнулся Макушкин. – Я понимаю. Не положено.

Он уселся на диванчик, развязал тесемки и стал быстро проглядывать старые записи.

– Боюсь, я вас разочарую, – наконец сказал он. – Мне, видите ли, тогда был интересен не столько механизм хищений и махинаций, сколько всякие психологические выверты. Я больше свои впечатления от встреч с подследственными и со свидетелями записывал. Могу вам сказать, что сам Бахметьев был личностью совершенно неинтересной. Умен, оборотист, энергичен, но таких тысячи. Изюминки в нем не было. Ну, нагл, конечно, безмерно. А вот кто действительно был интересен, так это его мать. Это, я вам скажу, персона! О ней можно книгу написать. Удивительная женщина.

– А вам не показалось, что она знает о делах сына намного больше, чем вы? – с надеждой спросила Настя. – Я поясню подробнее, а то действительно получается, что мы с вами в кошки-мышки играем. Меня интересует, не был ли Бахметьев держателем чьих-то чужих ценностей, может быть, хранителем или распорядителем, и не получилось ли так, что после его расстрела к этим деньгам получила доступ его вдова. И ни с кем не поделилась.

– Ах вот оно что, – протянул Макушкин. – На вдову, значит, наехали?

– Ну… – Настя замялась. – Да. Версий много, но одна из них связана как раз с присвоением тех денег, вот я и пытаюсь узнать, чьи это были деньги и кто может на них претендовать. Конечно, я понимаю, что речь может идти только об эквивалентных ценностях, а не о самих купюрах, им сегодня только в коллекции место.

– Если эти ценности вообще были, – добавил Макушкин. – Но у меня, честно признаться, большие сомнения на этот счет. То, что конфисковали у Бахметьева не все, – это сто процентов. «Всего» никогда не бывает. Понятно, что львиную долю он где-то схоронил. Но я не думаю, что у этой доли были другие хозяева, кроме самого Бахметьева.

– Почему?

– Это трудно объяснить. Просто впечатление такое у меня сложилось. Видите ли, Бахметьев был человеком крайне неприятным. Крайне. Знаете, бывают такие люди, на которых и смотреть противно, и разговаривать с ними противно, а уж дело иметь и вовсе не хочется. Тем более денежное дело. Я бы такому, как Бахметьев, рубля не доверил. И не потому, что он вор и аферист, а потому, что он неприятный. Омерзительный какой-то. Есть же обаяшки, вроде Остапа Бендера, а есть и такие вот отталкивающие типы. Жирный, самодовольный, рожа лоснится, губы толстые. У него на лице было написано намерение обмануть каждого, кто попадается на пути. Думаю, его сообщники признавали в нем организаторского и финансового гения, но понимали, что он их обманывает в части дележки прибыли. Вот смотрите, у меня тут записано: «14 августа 1973 года. Сегодня допрашивал Зинченко. Любопытный феномен: он несколько лет занимался хищениями под руководством Бахметьева, а ненавидит его люто. Не доверяет ему. Более того, как мне показалось, на дух своего шефа не переносит. Считает, что тот ему систематически недодавал при распределении прибылей».

– Понятно. Похоже, вы правы, Федор Николаевич, такому вряд ли доверят общую кассу. Может, еще что-нибудь вспомните?

Макушкин полистал записи и отрицательно покачал головой.

– Пожалуй, ничего существенного я вам не расскажу. Но мой вам совет: попробуйте найти мать Бахметьева. Она, наверное, уже совсем старая, может быть, ее и в живых-то нет. Но вы попробуйте. Меня тогда еще грызло чувство, что она что-то знает. Вполне естественно, что она ничего мне не сказала, ведь решалась судьба ее сына, но теперь, когда судьба эта давно решена и прошло столько лет, может вам рассказать.

– А откуда у вас появилось чувство, что Бахметьева что-то знает?

– Да понимаете, она вела себя как-то… Нетипично, что ли. Например, ни разу не заплакала у меня на допросах, а ведь матери всегда плачут, вы это не хуже меня знаете. Не пыталась оправдать сына. О снисхождении не просила. Просто отвечала на вопросы, и все. Она мне была чем-то симпатична, но я, как ни бился, расположить ее к себе так и не сумел. Между нами все время стена стояла. С одной стороны, это нормально, какое же может быть расположение у матери к следователю, который собирается посадить единственного сына? Но с другой стороны… Знаете, матери всегда в таких случаях начинают рассказывать, каким их сын был чудесным ребенком и все такое. Эта – ни слова. Потом-то я понял, в чем дело. Она, оказывается, была репрессирована, когда сын был еще грудным, так что она его и не воспитывала, и каким он был ребенком, конечно, не знала. Сейчас, сейчас, я тут одну запись ищу… Очень показательный был разговор… Где же она? Я точно помню, что записал в тот же день, настолько меня это поразило. А, вот, нашел!

Макушкин вытащил из папки исписанный мелким почерком лист.