День Шакала - Фредерик Форсайт

- Одно есть, - сказал англичанин. - Не забывайте, пожалуйста, о чем я вас предупреждал две недели назад.

- Я не забуду, сударь, - вполголоса проговорил бельгиец.

Он снова испугался: а вдруг этот учтивый убийца решит, что мертвый молчаливей живого? Да нет, не решит. Начнется расследование, и высокий англичанин окажется на подозрении у полиции прежде, чем успеет пустить в ход винтовку, упрятанную в чемодан. Тот, по-видимому, угадал его мысли и усмехнулся.

- Не беспокойтесь, я убивать вас не стану. Вы же человек с головой, вы наверняка предусматриваете, что клиент может и убить. Вам, должно быть, примерно через час позвонят и, если телефон не ответит, приедут проверить, живы ли вы, так? И небось письмо оставлено у поверенного - с тем, чтобы его вскрыть в случае вашей смерти. Так что убивать вас - себе дороже обойдется.

Гоосенс был изумлен. Действительно, у поверенного хранилось письмо с пометкой «вскрыть в случае внезапной смерти». В письме полиции предлагалось заглянуть под такой-то камень в саду за домом. Под камнем была жестянка, а в ней - список ожидаемых на сегодня посетителей. Нынче, например, посетитель ожидался всего один - высокий, прекрасно одетый англичанин, именующий себя Дугганом. Словом, нечто вроде страховки.

Англичанин снова усмехнулся.

- Вот-вот, - сказал он. - Стало быть, не волнуйтесь. Однако же я непременно убью вас, если вы кому бы то ни было пророните хоть одно слово обо мне и о нашей сделке. Сейчас за мною закроется дверь - и меня словно и не было.

- Само собой, сударь. Так у меня со всеми заказчиками, и, смею сказать, я жду от них того же. Поэтому и серийный номер на вашей винтовке вытравлен. Мне ведь тоже надо беречься.

Англичанин снова усмехнулся.

- Ну, так мы друг друга понимаем. Всего вам доброго, господин Гоосенс.

И через минуту, заперев за ним дверь, бельгиец, который знал все об оружии, многое о преступном мире и почти что ничего о Шакале, облегченно вздохнул и удалился в кабинет - пересчитывать деньги.

Шакал не хотел показываться в гостинице с дешевым фибровым чемоданом и поэтому, хоть и опаздывал к обеду, съездил на вокзал, сдал чемодан в камеру хранения и спрятал квитанцию в свой бумажник из крокодиловой кожи.

Чтобы отметить успешное завершение дел во Франции и Бельгии, Шакал роскошно пообедал в лучшем ресторане Брюсселя, а потом вернулся к себе в «Амиго» и оплатил гостиничный счет. Уезжал он, как и появился, в клетчатом костюме с иголочки и темных круговых очках; портье поднес к такси два шикарных чемодана. Он стал на тысячу шестьсот фунтов беднее, но зато в чемоданишке на вокзале была спрятана превосходная винтовка, а в его внутреннем кармане - три отлично подделанных документа.

Самолет вылетел из Брюсселя в начале пятого; на таможне лондонского аэропорта его попросили раскрыть один из чемоданов н ничего подозрительного там, разумеется, не обнаружили, К семи вечера Шакал принимал душ у себя на квартире, намереваясь отужинать где-нибудь в Вест-Энде.

К несчастью для Ковальского, в среду утром ему не понадобилось никуда звонить с почтамта, а то бы он, глядишь, и опоздал на самолет. Он забрал пять писем на имя Пуатье, замкнул стальной планшет и поспешил в гостиницу. В полдесятого он сдал планшет с почтой полковнику Родену и был отправлен отдыхать до семи вечера перед ночным дежурством на крыше.

У себя в номере Ковальский не задержался. Он захватил кольт (Роден не позволял таскать его на улицу) и сунул его в кобуру под мышкой. Будь пиджак по фигуре, кобура с кольтом была бы приметна за сто ярдов, но костюм сидел на его туше мешком. Рулончик пластыря и купленный накануне берет он запихнул в один карман, в другой - пачку лир и франков, свои шестимесячные сбережения, и вышел в коридор.

Охранник за столом поднял голову,

- Послали позвонить, - буркнул Ковальский, указав большим пальцем на потолок. Охранник молча смотрел, как подъехал вызванный лифт и поляк зашел в кабину. На лицо Ковальский надел большие защитные очки.

В кафе напротив гостиницы человек в темных очках приопустил развернутый журнал и следил за Ковальским: тот искал такси, но свободных машин не было, и он зашагал к перекрестку. Человек с журналом вышел из кафе на тротуар; рядом с ним остановился маленький «фиат». Он залез в машину, и «фиат» пополз за Ковальским, который наконец поймал на углу такси и, усаживаясь, бросил шоферу:

- Во Фьюмичино.

В аэропорту он расплатился за билет наличными и кое-как объяснил девушке в форме, что у него нет ни багажа, ни ручной клади. Ему было сказано, что до посадки на марсельский рейс 11.15 еще час и пять минут. Ковальский провел это время в кафетерии за чашкой кофе, глядя в окно на взлеты и приземления самолетов: он не понимал, как и почему они летают, но аэропорты с их деловитой суетой ему почему-то нравились.

Наконец объявили посадку, и вереница пассажиров потянулась через стеклянные двери на сверкающую бетонную гладь к самолету, стоявшему за сто ярдов. В их числе был и Ковальский, в черном берете, с грубо залепленной пластырем щекой.

Двое агентов СДЕКЕ, следивших с террасы для встречающих, как он взошел по трапу, устало и многозначительно переглянулись. Турбовинтовой лайнер взял курс на Марсель, а они потихоньку спустились в зал. Один из них зашел в телефонную будку, набрал римский номер, назвался по имени и раздельно произнес:

- Улетел. «Алиталия», четыре-пять-один. Прибывает в Мариньян в двенадцать десять. Ciao.

Через десять минут об этом знали в Париже, еще через десять - в Марселе.

Улица, название которой Жожо продиктовал по телефону, находилась возле загородного шоссе; Ковальский вылез из такси, не доезжая до нее. Он подождал, пока машина скроется из виду, вынул клочок бумаги с названием и спросил официанта уличного кафе, как туда пройти. Глядя на многоэтажный новехонький дом, Ковальский подумал, что, наверно, Гжибовские расторговались и мадам завела свой ларек, о котором давно мечтала. Вспомнив о Сильвии - что это Жожо сказал? неделю? две? не может быть! - он взбежал со ступенькам к парадному и остановился в вестибюле перед двойным рядом почтовых ящиков. Вот - Гжибовский, квартира 23. Третий этаж, можно и пешком.

Дверь с новенькой табличкой «Гжибовский» возле звонка была в конце коридора, между 22-й и 24-й квартирами. Ковальский позвонил, дверь приоткрылась, и на голову ему тупым концом обрушился ледоруб. Он разодрал кожу и с глухим стуком отскочил от лобной кости. Распахнулись двери квартир 22 и 24, оттуда выскочили люди; все это случилось за полсекунды, и Ковальский осатанел. Он был тугодум и увалень, но уж драться умел на славу.

В узком коридоре было негде развернуться; сквозь заливающую глаза кровь он различил двоих перед собой и почуял четверых по сторонам - и ринулся в 23-ю квартиру.

Стоящий в дверях шарахнулся; нападавшие сзади хватали за ворот и полы пиджака. Он выдернул кольт из кобуры, обернулся и выстрелил в дверь, но удар ломиком по кисти отклонил пулю вниз. Она угодила кому-то в колено, и тот рухнул с пронзительным воплем. Еще удар по кисти, и Ковальский выронил револьвер из ослабевших пальцев. На него кинулись пятеро; дрались три минуты. Били его в основном по голове: врач насчитал около двадцати черепных ушибов. Оборвали ухо, размозжили нос, превратили лицо в кровавую кашу.

Он дрался почти бессознательно. Дважды он едва опять не завладел револьвером; наконец чья-то нога отшвырнула кольт в другой конец комнаты. Когда он бессильно упал ничком, его еще долго с размаху пинали; но на ногах оставались лишь трое.

Главарь перевернул Ковальского на спину, поднял ему веко, потом прошел к телефону у окна и, тяжело дыша, набрал номер.

- Взяли, - сказал он в трубку. - Дрался? Еще бы не дрался. Успел раз выстрелить, попал Гверини в колено. Капетти схлопотал между ног, Виссар по виску, вроде дышит… Чего? Ну да, поляк жив, вы же убивать не велели, а то бы все были целы… Да, уж он свое получил. Не знаю, он без сознания… Слушайте, хватит вам, кофе с молоком не надо, присылайте скорей санитарные машины.

Четверь часа спустя два санитарных «ситроена» остановились у здания, и наверх взбежал врач. Минут пять он осматривал Ковальского, потом засучил ему рукав, сделал укол, и двое санитаров, кряхтя, унесли на носилках огромное безжизненное тело.

Через двенадцать часов Ковальский лежал на койке в подвальной камере тюрьмы неподалеку от Парижа. На беленых стенах камеры, в пятнах, подтеках и плесени, там и сям были нацарапаны ругательства и молитвы. Стояла спертая духота, пахло карболкой, потом и мочой. На вцементированной койке был плоский тюфяк, под голову подложено скатанное одеяло. Лодыжки, бедра и кисти закрепили широкими кожаными ремнями; еще один ремень перетягивал грудь. Он был все еще без сознания и дышал глубоко и прерывисто. Кровь с лица смыли, лоб и ухо зашили, нос заклеили пластырем.

Склонившийся над ним человек в белом халате закончил осмотр, выпрямился, спрятал в сумку стетоскоп и кивнул другому, который дожидался поодаль; тот постучал в дверь. Их выпустили, и дверь снова захлопнулась, а тюремщик задвинул два огромных засова.