Смута - Ник Перумов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Варшавский вокзал. Они вели бой, и они прорвались, а потом его ударило. Уже в тамбуре, на волосок от победы. И ударило сильно, раз очнулся в санитарном поезде.
Они куда-то едут. Покачивается вагон, вместе с ним и совсем тусклая ночная лампочка. Федя лежит на нижней полке, рядом широкий проход и у противоположной стены — другой раненый.
Совсем рядом кто-то шевельнулся — над Федором склонялась совсем молоденькая девушка в косынке сестры милосердия. Стой, я же её видел — да-да, видел, когда ненадолго вернулось сознание, перед тем как вновь погаснуть!..
Девушка устало улыбалась. Под глазами залегали тёмные тени.
— Как вы себя чувствуете, милый кадет?
«Милый» было обычным обращением сестёр — не зря же они прозывались сёстрами милосердия.
Где же он видел это лицо, не писаной красавицы, но и впрямь какое-то тонкое, воздушное, на самом деле иконописное?..
— С-спасибо, с-сестра… Чувствую хорошо…
— Подать вам что-нибудь? — участливо спросила она. — Воды?
Федор с трудом кивнул.
— Немного, — строго сказала она, осторожно подсовывал тёплую ладошку под стриженый федоров затылок. — Так Иван Христофорович велели.
Простая вода показалась Федору напитком богов. Холодная освежающая волна прокатилась вниз по телу и, кажется, даже болеть стало меньше.
— Где… я?
— Вы в санитарном поезде её величества императрицы Марии Федоровны, — сестра подпустила в голос чуть-чуть строгости. — Мы все едем на юг. Куда — не знаю, милый кадет. Вас ранило, когда бой уже почти кончился.
— Но… мы же…
— Тсс, тише, тише, ради Бога! — испугалась девушка. — Иван Христофорович услышат, заругаются. Да, мы победили. Вырвались из города. Собрали всех, кого могли. Вот… и наш поезд тоже.
— А… вы…
— Татьяна. Просто Татьяна.
— Спасибо вам, мадемуазель Татьяна…
— Ах, бросьте, Федор Алексеевич. Я… слышала, как вы с друзьями спасали… государя.
И глядела с этой странной, удивительной русской теплотой в глазах, что только у нас и встретишь в женском взоре.
— Да что вы, мадемуазель… мы ничего и не сделали…
— Вы с господином Аристовым ворвались в узилище, где заточили государя с… с цесаревичем. Освободили их, доставили через весь город, под пулями, под обстрелом…
— Ну… доставили, — признался Федор. — Но это всё Константин Сергеевич, полковник Аристов! Он всё спланировал. А когда от ДПЗ прорывались, так это Севка Воротников с пулемётом дорогу расчистил!..
— А вы, Федор? — большие тёмные глаза поблескивали. И соврать ему уже не удалось:
— Я за рулем сидел.
— Вот! Вот! Я же говорила! Вы государя спасли!
— Мы все спасли, мадемуазель…
— Всё равно! — настаивала она. — Вы настоящие герои! Знаете, как в Илиаде! Или в Энеиде! Когда Эней спас отца, — и процитировала:
«Милый отец, если так, — поскорей садись мне на плечи!
Сам я тебя понесу, и не будет мне труд этот тяжек.
Что б ни случилось в пути — одна нас встретит опасность
Или спасенье одно».
Федор совсем смутился, ощутил, как запылали щёки. А ещё вспомнил Лизу.
Которая осталась с матерью в Гатчино. Варвара Аполлоновна Корабельникова наотрез отказалась эвакуироваться, даже когда бои уже шли на окраинах городка. Тогда ещё оставалась надежда, что из столицы вот-вот подойдут «верные части», что неприятель будет отброшен; а потом, когда стало ясно, что немцы и предавшиеся им бывшие наши полки обходят Гатчино с севера…
Глаза Федора закрылись сами. Он ощутил, как заботливые руки сестры милосердия осторожно поправляют ему одеяло.
…Они шли строем по Бомбардирской, мимо дома № 11; шли брать станцию, ту самую, где погибнет Юрка Вяземский, и сам Юрка, как ни в чём не бывало, балагурил и шутил, заставляя всех идти в ногу.
А на крыльце дачи с мезонином стояла сама Варвара Аполлоновна. Рядом, на перилах — раскрытая коробка с патронами, и хозяйка деловито заряжала свою «американскую дробовую магазинку Браунинга».
— За нас, дорогой Федор, не беспокойтесь. Мы отсюда не уйдём. Никогда Корабельниковы ни от кого не бегали и впредь не побежим.
— Варвара Аполлоновна, немцы совсем рядом. И эти… смутьяны. Бунтовщики. Вы думаете, вам дробовик поможет?
— Кадет Солонов! — хлестнул голос Двух Мишеней.
— Бегите, Федя, бегите. Нельзя от своих отставать, — мать Лизаветы скрылась в дверях, зато вместо неё на улицу выскочила сама младшая m-mlle Корабельникова.
Волосы растрепаны, кулачки крепко сжаты. Белая блузка, длинная юбка, как положено, до самой земли.
— Феденька!
И они обнялись.
Прямо при всех, никого не стесняясь.
— Лиза, пожалуйста… уходите. Ну хоть ты!..
— Федя… — его щеки коснулось что-то влажное и горячее. — Ты же знаешь мою муттер — её ломовой лошадью не сдвинешь… Но ко мне вот Зина пришла, и знаешь, что у неё есть? Револьвер, настоящий!..
— Лиза… не поможет вам ни дробовик, ни револьвер, бегите, Лиза, бегите!
— Солонов! — донеслось вновь.
— Не беспокойся, ну, пожалуйста, — быстро-быстро зашептала Лиза, хватая его за плечи. — Только возвращайся, ладно? И Пете накажи. Что Зина, если с ним что случится, из-под земли его достанет…
И тогда он её поцеловал.
Ну, как «поцеловал» — неловко потянулся вдруг вперёд, она потянулась тоже; неловко и неумело ткнулись губами в губы, жарко вспыхнули оба, чуть не в ужасе отпрыгивая друг от друга.
Лиза так и замерла, вновь стиснувшиеся кулачки прижаты к груди, ветер треплет волосы, а Юрке Вяземскому наконец удается построить кадет, и они начинают отбивать ногу, сперва как бы в шутку, дурачась — а потом всё чётче и твёрже, и вот уже колонна кадет чеканит шаг, словно на высочайшем смотру; и люди выбегают из домов, кто-то плачет, кто-то крестит их, а Две Мишени кричит севшим надтреснутым голосом:
— Уходите из города! Скорее! Уходите все, куда угодно, только уходите!..
И в словах его отчание, потому что он уже знает — никто не послушается.
Лиза… Лизавета Корабельникова…
— Федор?
Нет, это не её голос. Но в нём тоже тревога и забота — настоящие, неподдельные. И что-то ещё, что он смутно чувствует, о чём догадывается, но боится признаться даже самому себе.
— Федор Алексеевич? — кажется, он её испугал, эту милую сестру…
— В-всё хорошо, — выдавил он.
— Вот не надо так больше делать, — наставительно, но с явным облегчением сказала она, в шутку грозя тонким и длинным пальцем, тем самым, что принято называть «аристократическим».
— Не буду, мадемуазель Татьяна… — повинился он.
— Всё, вам надо спать, милый кадет, — она поднялась. — Утром вас осмотрит Иван Христофорович, узнает, что вы ночью бодрствовали, мне попадёт, — лёгкая улыбка на бледных губах.
— Есть спать, — Федор попытался улыбнуться в ответ.
Она молча кивнула и отошла — к своей конторке.
