Вечность мига: роман двухсот авторов - Иван Зорин

— Слава может быть и дурной.

— Добрая слава или дурная, зависит от потомков, но они вряд ли будут другими!

— Как знать… — вздохнула тень. — Значит, ты мечтаешь превзойти Рамсеса, Асаргаддона и Кира Великого? Но ты уже превзошёл их — варварством…

И тут Александр увидел разрушенные Фивы и Тир, увидел выросшие на костях «Александрии», увидел проданных в рабство, убитых из тщеславия, казнённых за несовершённые преступления, распятых за то, что защищали свой дом, он увидел сожжённый Персеполь и вытоптанные виноградники, которые не сажал. Бог, сын бога, он вдруг увидел себя ничтожным и жалким. От этих мыслей с ним случилась лихорадка. Собрав летописцев со всей империи, он приказал уничтожить книги о своих походах. А через три дня, двадцать восьмого даисия, Александр умер.

В этот день, вернувшись от ректора, Евдоким Богораз сжёг свои рукописи.

Иван Зорин. «Вечность мига» (2011)

РЕЧИ БЕЗ СЛОВ

Жёлто-зелёные болтливые попугаи, которых на пыльных дорогах продают босоногие индейцы, владеют испанским куда лучше гринго, скупивших земли вокруг. Воистину, деньги безмолвны, но легко находят общий язык!

Габриэль Субисаретта. «Путешествие в Каракас» (1878)

БЛИЗОСТЬ

Мужчина и женщина шли через пустыню. Они ели из одного котелка и спали под одним одеялом. «Береги воду!» — раздражённо покрикивал мужчина, видя, как расточительна женщина. «Разведи огонь!» — будил он её, бросая на постель охапку хвороста. Женщина сносила всё. Вечерами у костра мужчина с тревогой рассказывал, какой путь кажется ему короче, а когда замечал, что его не слушают, поднимал на женщину руку. Это случалось не раз и не два. Наконец, женщина не выдержала. «С другими я видела тебя любезным, — кусая губы, сказала она, — потому и согласилась пойти с тобой через пустыню. А со мной ты груб, разве можно платить за это любовью?» Мужчина взглянул на неё с удивлением, потом устремил глаза к горизонту. Он промолчал, но с тех пор относился к женщине подчёркнуто предупредительно. Теперь она пила вволю, а спала до захода солнца. «Давно бы так, — радовалась она про себя, — стоило разозлиться, как всё сразу наладилось!» А однажды у костра, обняв мужчину, спросила:

— Видишь, как нам хорошо, почему же ты раньше так обращался со мной?

Мужчина опять посмотрел на горизонт.

— Потому что раньше мы были вместе, а теперь — порознь.

И тут женщина поняла то, о чём он знал уже давно — из пустыни им не выбраться.

Неизвестный автор. «Наставления в семейной жизни» (XVIII в.)

МЕЖ ДВУХ ЗЕРКАЛ

Другой пример дурной бесконечности являет нам поэзия, известные строки Мандельштама, которыми заканчивается стихотворение «Декабрист»: «Всё перепуталось, и некому сказать, что, постепенно холодея, всё перепуталось…». Мысленно повторяя дальше «и некому сказать, что, постепенно холодея, всё перепуталось…», ряд можно продолжить беспредельно, выстраивая отражение отражения, отражение отражения отражения…

Лев Архипович Веденский-Коведяев. «Собрание бесконечностей» (1968)

НА МОГИЛЬНОМ КАМНЕ

Ходил на нелюбимую работу, жил с опостылевшей женой, родил себе подобных.

Статистики не испортил.

Охотился за здоровьем: лечился от болезней, которых у меня не было.

В гроб свела та, от которой не лечился.

Мечтал, чтобы у меня всё было.

И вот теперь у меня всё — было.

Похоже, не жил.

Может, и не умер?

Всё-таки ушёл от жены!

Был, как все.

И стал, как все.

Стремился избежать конфликтов.

Наконец-то удалось!

Ничего о себе не скажу.

В наше время известность — позор!

Аверьян Ксаверьянов. «Мир в эпитафиях» (1999)

КАКИН И ЛАВЕЛЬ

Были по отцу сводными братьями и жили в незапамятные времена, когда воздух был чище, а трава зеленее. Лавель был примерным мальчиком: слушался взрослых, не грязнил штанишек и не рвал за высоким забором соседских яблок. А Какин рос без матери, с малых лет курил, пуская в лицо колечки дыма, целыми днями гонял по двору кур, засовывая им головы под крыло, чтобы уснули, и подкладывал кнопки учителям. Ему постоянно хвалили Лавеля, но он только рукой махал. Время было золотое, поднялись оба, как на дрожжах: Лавель превратился в стройного блондина, Какин — в коренастого брюнета. Но жить продолжали по-прежнему. Лавель просиживал допоздна на работе, исправно платил налоги, а Какин бил баклуши и начальство не ставил ни в грош. Сколько раз ему Лавеля в пример ставили, только он и ухом не вёл! Шли годы, Лавель женился, по воскресеньям копался в огороде, а Какин кочевал по чужим постелям, плутал в трёх соснах и набивал шишки. И стал Лавель поддевать Какина. Пройдёт мимо со вздохом, будто жаль ему брата, или посмотрит издали с немым укором.

Долго терпел Какин, но однажды не выдержал:

«Ах ты, белокурая бестия, всю жизнь отравил!»

И убил Лавеля.

Но тот и в гроб сошёл, как жил, — с руками по швам. Так что, когда спросили у Какина: «Куда делся Лавель?», он с чистой совестью ответил: «Не я ему руки складывал!»

И суд его оправдал.

Еремей Брыль. «С какой стороны посмотреть» (1922)

ОТ ЛИЦА ПОТЕРПЕВШЕЙ

Переехав в Петербург, я поселилась в доме-колодце с окнами во двор и сразу занялась привычным бизнесом. Соседи меня уважали, правда, из-за возраста я начала менять пол: у меня выросли усы, а нос обтекали глубокие морщины, так что порой меня не узнавала родная сестра.

Познакомил нас один пьянчужка, которому некуда было идти, и он, как собачонка, тёрся в парадной, вымаливая на кабак. Но его имя вылетело у меня из головы. Жил он где-то рядом, поражая бледностью, при встрече сверлил глазами, так что мне делалось не по себе. Напрасно я потом тужилась, вспоминая его фамилию, его тяжёлый взгляд забил её, как сваю, в темноту.

Он был беден. Я давала ему деньги, но он их из гордости не взял.

— Изучали ли вы математику? — зашла я с другого конца.

— Разумеется, — ответил он.

Тогда я предложила ему за вознаграждение вычислять для меня сложные проценты.

Он отказался.

В моём офисе постоянно толпились клиенты.

— Алёна, Алёна, — во сне звала меня мать, — ты помогаешь людям?

— Да, мама, — убеждённо отзывалась я.

И только его взгляд, полный ненависти, не давал мне покоя.

«С возрастом образумится, — говорил мне про него познакомивший нас пьянчужка. — Все мы были студентами».

Раз я увидела его с детективом подмышкой.

— Так писать — преступление, — отозвалась я о книге, — а читать — наказание.

— Это с вами жить — наказание! — вспыхнул он.

И мы поспорили.

А на другой день он принёс свёрток.

— Что это? — удивилась я, разворачивая накрученное тряпьё.

— Та самая книга… — отступил он в тень.

Потом расстегнул пальто и, достав топор, ударил меня по темени. И в это мгновенье я вспомнила его фамилию. Раскольников.

Милослав Драгич. «Персонажи, читающие авторов» (1990)

ИНЕРЦИЯ ЖИЗНИ

— Вы опять брали мои тапочки!

— Да как вы смеете! Вчера перепутали зубные щётки — теперь мстите?

— Клеветник! Я буду жаловаться!

— Нет, это я попрошу, чтобы вас перевели!

— Ой, напугали! Да сколько угодно, лжец.

— Молчите, ничтожество!

В палате для неизлечимых им оставалось жить меньше месяца.

Порфирий Крымов. «Литература для покойников» (1909)

МЁРТВЫЕ ГЛАЗА РАЗЛУКИ

Без него она сходила с ума. «Задыхаюсь от тоски!» — запечатывала она письмо слезами, точно сургучом. Ответ приходил странный: «Ты предпочитаешь сон в одиночестве или одиночество во сне?»

И тогда она понимала, что спит.

— Пусто без тебя, — проснувшись, глухо шептала она по телефону.

— Не с кем поругаться? — слышался его слабый смех.

— С кем поругаться — всегда есть, помириться не с кем.

Его голос искажало расстояние, а образ тонул в памяти. Она видела родинку на его щеке, видела руки, жадно ласкавшие её, но видела их будто в осколках зеркала, не в силах разобрать, кому они принадлежат.

— Ты моя, моя! — ненасытно повторял он.

— Твоя, — эхом откликалась она.

И не понимала, что мешает им быть вместе.

Она поселилась в его «мобильном», который он, как женщина ребёнка, носил под сердцем — во внутреннем кармане пиджака.

— Пусто без тебя, — жаловался он.

— Поругаться не с кем? — смеялись на другом конце.

— С кем поругаться — всегда есть, не с кем помириться.