Поэзия Серебряного века (Сборник) - Рюрик Рок

Жена же Лотова оглянулась позади его

и стала соляным столпом.

Книга Бытия

И праведник шел за посланником Бога,Огромный и светлый, по черной горе.Но громко жене говорила тревога:Не поздно, ты можешь еще посмотретьНа красные башни родного Содома,На площадь, где пела, на двор, где пряла,На окна пустые высокого дома,Где милому мужу детей родила.Взглянула – и, скованы смертною болью,Глаза ее больше смотреть не могли;И сделалось тело прозрачною солью,[111]И быстрые ноги к земле приросли.

Кто женщину эту оплакивать будет?Не меньшей ли мнится она из утрат?Лишь сердце мое никогда не забудетОтдавшую жизнь за единственный взгляд.

21 февраля 1924

Осип Мандельштам

(1891–1938)

Осип Эмильевич Мандельштам – поэт, прозаик, эссеист; примыкал к акмеизму с первых шагов этого литературного течения. Для его поэзии характерны философская глубина, обостренный интерес к истории. Влюбленный в древнюю Элладу, поэт стремился обнаружить связь русской культуры с античностью. Мандельштам – блестящий мастер поэтического слова. Его стихи предельно кратки, насыщены историко-литературными ассоциациями, музыкально выразительны и ритмически разнообразны. Перу его принадлежат также несколько прозаических и литературно-критических книг.

После революции поэт постепенно вытеснялся из печати. Дальнейшая судьба его сложилась трагически: отсутствие работы, постоянные гонения, бесприютность, нищета… В 1934 г. Мандельштам был арестован и отправлен в ссылку (в Чердынь, затем в Воронеж). В 1938 г. арестован вторично и погиб в лагере под Владивостоком.

* * *

На бледно-голубой эмали,Какая мыслима в апреле,Березы ветви поднималиИ незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,Застыла тоненькая сетка,Как на фарфоровой тарелкеРисунок, вычерченный метко, —

Когда его художник милыйВыводит на стеклянной тверди,В сознании минутной силы,В забвении печальной смерти.

1909 * * *

Невыразимая печальОткрыла два огромных глаза,Цветочная проснулась вазаИ выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоенаИстомой – сладкое лекарство!Такое маленькое царствоТак много поглотило сна.

Немного красного вина,Немного солнечного мая —И, тоненький бисквит ломая,Тончайших пальцев белизна.

1909 * * *

Отчего душа так певучаИ так мало милых имен,И мгновенный ритм – только случай,Неожиданный Аквилон?[112]

Он подымет облако пыли,Зашумит бумажной листвой,И совсем не вернется – илиОн вернется совсем другой…

О, широкий ветер Орфея,Ты уйдешь в морские края —И, несозданный мир лелея,Я забыл ненужное “я”.

Я блуждал в игрушечной чаще,И открыл лазоревый грот…Неужели я настоящий,И действительно смерть придет?

1911 Раковина

Быть может, я тебе не нужен,Ночь; из пучины мировой,Как раковина без жемчужин,Я выброшен на берег твой.

Ты равнодушно волны пенишьИ несговорчиво поешь;Но ты полюбишь, ты оценишьНенужной раковины ложь.

Ты на песок с ней рядом ляжешь,Оденешь ризою своей,Ты неразрывно с нею свяжешьОгромный колокол зыбей;

И хрупкой раковины стены,Как нежилого сердца дом,Наполнишь шепотами пены,Туманом, ветром и дождем…

1911 * * *

Я ненавижу светОднообразных звезд.Здравствуй, мой давний бред, —Башни стрельчатой рост!

Кружевом, камень, будьИ паутиной стань:Неба пустую грудьТонкой иглою рань.

Будет и мой черед —Чую размах крыла.Так – но куда уйдетМысли живой стрела?

Или, свой путь и срок,Я, исчерпав, вернусь:Там – я любить не мог,Здесь – я любить боюсь…

1912 * * *

Образ твой, мучительный и зыбкий,Я не мог в тумане осязать.“Господи!” – сказал я по ошибке,Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,Вылетело из моей груди.Впереди густой туман клубитсяИ пустая клетка позади…

1912 * * *

Я не слыхал рассказов Оссиана,[113]Не пробовал старинного вина;Зачем же мне мерещится поляна,Шотландии кровавая луна?

И перекличка ворона и арфыМне чудится в зловещей тишине;И ветром развеваемые шарфыДружинников мелькают при луне!

Я получил блаженное наследство —Чужих певцов блуждающие сны;Свое родство и скучное соседствоМы презирать заведомо вольны.

И не одно сокровище, быть может,Минуя внуков, к правнукам уйдет;И снова скальд чужую песню сложитИ как свою ее произнесет.

1914 * * *

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.Я список кораблей прочел до середины:Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,Что над Элладою когда-то поднялся,

Как журавлиный клин в чужие рубежи, —На головах царей божественная пена —Куда плывете вы? Когда бы не Елена,Что Троя вам одна, ахейские мужи?[114]

И море, и Гомер – все движется любовью.Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,И море черное, витийствуя, шумитИ с тяжким грохотом подходит к изголовью.

1915 * * *

Сестры – тяжесть и нежность – одинаковы ваши приметы.Медуницы и осы тяжелую розу сосут. Человек умирает, песок остывает согретый,И вчерашнее солнце на черных носилках несут.

Ах, тяжелые соты и нежные сети,Легче камень поднять, чем имя твое повторить!У меня остается одна забота на свете:Золотая забота, как времени бремя избыть.

Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.Время вспахано плугом, и роза землею была.В медленном водовороте тяжелые нежные розы,Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела.

Март 1920 * * *

Умывался ночью на дворе —Твердь сияла грубыми звездами.Звездный луч – как соль на топоре,Стынет бочка с полными краями.

На замок закрыты ворота,И земля по совести сурова.Чище правды свежего холстаВряд ли где отыщется основа.

Тает в бочке, словно соль, звезда,И вода студеная чернее,Чище смерть, солёнее беда,И земля правдивей и страшнее.

1921 Век

Век мой, зверь мой, кто сумеетЗаглянуть в твои зрачкиИ своею кровью склеитДвух столетий позвонки?Кровь-строительница хлещетГорлом из земных вещей,Захребетник лишь трепещетНа пороге новых дней.

Тварь, покуда жизнь хватает,Донести хребет должна,И невидимым играетПозвоночником волна.Словно нежный хрящ ребенкаВек младенческой земли —Снова в жертву, как ягненка,Темя жизни принесли.

Чтобы вырвать век из плена,Чтобы новый мир начать,Узловатых дней коленаНужно флейтою связать.Это век волну колышетЧеловеческой тоской,И в траве гадюка дышитМерой века золотой.

И еще набухнут почки,Брызнет зелени побег,Но разбит твой позвоночник,Мой прекрасный жалкий век.И с бессмысленной улыбкойВспять глядишь, жесток и слаб,Словно зверь, когда-то гибкий,На следы своих же лап.

<1922> * * *

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда – так глотай же скорейРыбий жир ленинградских речных фонарей.

Узнавай же скорее декабрьский денек,Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург, я еще не хочу умирать:У тебя телефонов моих номера.

Петербург, у меня еще есть адреса,По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в високУдаряет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930 * * *

За гремучую доблесть грядущих веков,За высокое племя людей, —Я лишился и чаши на пире отцов,И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,Но не волк я по крови своей:Запихай меня лучше, как шапку, в рукавЖаркой шубы сибирских степей…

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,Ни кровавых костей в колесе;Чтоб сияли всю ночь голубые песцыМне в своей первобытной красе, —

Уведи меня в ночь, где течет ЕнисейИ сосна до звезды достает,Потому что не волк я по крови своейИ меня только равный убьет.

17–28 марта 1931, 1935 * * *

Мы живем, под собою не чуя страны,Наши речи за десять шагов не слышны,А где хватит на полразговорца,Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,И слова, как пудовые гири, верны,Тараканьи смеются глазища,И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей.Он играет услугами полулюдей.Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Он один лишь бабачит и тычет.

Как подковы, дарит за указом указ:Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.Что ни казнь у него – то малинаИ широкая грудь осетина.

Ноябрь 1933 * * *

Куда мне деться в этом январе?Открытый город сумасбродно цепок…От замкнутых, я что ли, пьян дверей? —И хочется мычать от всех замков и скрепок.

И переулков лающих чулки,И улиц перекошенных чуланы —И прячутся поспешно в уголкиИ выбегают из углов угланы…[115]

И в яму, в бородавчатую темьСкольжу к обледенелой водокачкеИ, спотыкаясь, мертвый воздух ем,И разлетаются грачи в горячке, —

А я за ними ахаю, кричаВ какой-то мерзлый деревянный короб:– Читателя! советчика! врача!На лестнице колючей – разговора б!

Конец января – 1 февраля 1937 Воронеж

Михаил Зенкевич