Белый, белый день - Александр Мишарин

- Но почему? Почему?!

- Не кричи, - поморщилась Анна Георгиевна.

- Извини. Но в квартире никого нет... Извини, извини, мамочка. - П.П. начал обнимать ее за плечи, целовать глаза, щеки. - Родная! Мамочка! Словно что-то прорвалось в его душе. - Как ты там? Я не знаю, что можно тебе говорить, что нельзя...

Анна Георгиевна подняла на него счастливые, заплаканные, благодарные глаза.

- Я... я, наверно... еще в чистилище. Это может длиться бесконечно долго.

- В чистилище? Не понимаю!

Анна Георгиевна рассмеялась молодым смехом.

- И я тоже не понимаю! И не хочу понимать. Мне, по-своему, хорошо там! И за это я уже благодарна Богу. - Она замолчала, посерьезнела. Постарела. А мне ведь пора возвращаться...

Анна Георгиевна как-то ослабела. Стала словно меньше плотью. Плечи ее поникли, и только пальцы еще крепче вцепились в руки сына.

- Ну скажи... скажи мне, сыночка, ты хотя бы счастлив? Ты, сам перед собой... честен? Тебя любят? Да? Сын, внучки? Ну жена, конечно...

- Да, да... - поспешно бормотал Кавголов. Он и не пытался вытирать катящиеся по лицу крупные слезы. - Ты... ты любила меня! - вдруг преодолев тяжелый комок в горле, выкрикнул он. - Да отец еще...

- Мы, конечно... Мы обязаны были! - Он чувствовал, что мать счастлива от его слов. - Но я и Ростика также любила!.. А вот Павел Илларионович... для него, действительно, вся жизнь была - только ты! Но он был старый. У него не было накала для такой любви, которая нужна сыну.

- Он не был старый! - закричал Павел Павлович. - Для меня он не был старый! Он ушел из жизни, когда мне было почти тридцать лет! Он всё выстоял! Всё! И я знаю - только ради меня!

- И ради меня тоже... - почти извиняюще проговорила Анна Георгиевна. Он сильно меня любил! Всё... всё прощал и простил!

- А ты его... нет? - с какой-то судейской строгостью произнес Кавголов.

- Я любила Николая Климентьевича, отца Ростика... И даже сейчас побежала бы к нему, а не к тебе!..

П.П. долго смотрел на мать.

- Ты была женщиной... и осталась женщиной!

- Нет! Теперь я только воспоминание о себе... Но окончательно человек никогда не умирает!

- А отец? Он любил меня и Ростика одинаково?.. И не делал разницы между нами?

- Он всё взял на себя! Усыновить "сына врага народа" - этого было достаточно, чтобы сразу уйти туда, в застенок.

- И он что, не колебался? - усмехнулся Кавголов.

- Подумал до вечера. А вечером за ужином сказал мне: "У тебя, Аня, все документы готовы?" "Все!" "Значит, завтра перед работой зайдем в паспортный стол. И все оформим. Усыновление. Всё, что полагается!"

- А Ростик... кажется, так никогда и не оценил по-настоящему, что отец для него сделал? - зло, в сердцах спросил Кавголов.

Мать посмотрела на него, не узнавая.

- Что ты говоришь, Пашенька? Ты ли это?

П.П. долго молчал - он понимал, что у них остаются минуты.

- Ростик сказал, что единственная Дашенькина фотография у тебя...

- Я обещал...

- Ты знал, что я приду?

П.П. не отвечал.

- Значит, знал! - Мать начала с трудом подниматься из кресла.

- Сейчас! Сейчас...

Кавголов подбежал к тяжелому пюпитру, за которым обычно писал. В углу его была прикреплена обычная цветная фотография Дашеньки.

Тогда ей было только годочка два - без нескольких дней. Опухоль мозга, паралич, полное непонимание генетической болезни американскими, швейцарскими и русскими врачами - все это было еще впереди!

Сейчас ей уже около восьми. Две операции позади. Китайское, европейское, тайское лечение - все позади. Она не говорит. Непонятно, понимает ли слова, обращенные к ней. Только чуть-чуть двигает пальцами левой руки...

- Что говорят врачи? - услышал П.П. голос матери. Она стояла за его спиной.

- Ничего определенного... Ничего!

Мать отодвинула сына от пюпитра и буквально впилась глазами в фотографию.

- Она похожа на мою маму, Марию Андреевну. На твою бабку. Ты-то ее никогда не видел. - И тише добавила: - Девочка из наших! Из наших... И болезни, проклятия - тоже наши... - Она медленно повернула лицо к сыну. Теперь я, кажется, понимаю, почему мне разрешили вернуться. Не к вам - к ней!

П.П. сделал невольный шаг назад.

- Ты заберешь ее?

Анна Георгиевна покачала головой.

- Кто с тобой живет?

- Я же сказал - никого!

- Но я слышу, как двое поднимаются по лестнице... в твою квартиру!

Кавголов хлопнул ладонью по лбу.

- Господи, как же я забыл! Это Анечка!

- Какая еще Анечка? - напряглась мать.

- Внучка твоя. Нет, правнучка. Дочь Антона - моего сына. Ты не застала ее там. У них сейчас большой ремонт, поэтому Анечка пока живет у меня. Это наименее трудный для меня вариант.

- А кто второй? Молодой человек лет сорока...

П.П. только пожал плечами.

Входная дверь начала осторожно открываться, и Анна Георгиевна увидела чью-то очень знакомую мужскую фигуру.

- Дедуля! Ты еще не спишь? Это мы с Иваном Васильевичем...

Анечка показалась на пороге кабинета и только тут увидела пожилую, но царственной осанки даму.

- Аня, - сделала чуть кокетливый книксен девушка.

- А я мать этого... оболтуса! - мягким, оценивающим, бесстрастным голосом произнесла Анна Георгиевна.

Девушка отпрянула, невольно схватилась за плечо Ивана...

- Успокойся! - сказал П.П. Он все-таки был в своем доме. - Такой ты будешь через...

- Энное количество лет! - прищурившись, произнесла прабабушка, заинтересованная теперь правнучкиным спутником. - Молодой человек, а мы сегодня с вами не встречались?

- Макаров-Романов Иван Васильевич! - Он по-гвардейски щелкнул каблуками.

Анна Георгиевна облегченно и радостно рассмеялась.

- Так это же Иванушка! Машин, Марии Ивановны Романовой, Ванечка! То-то мне всё твердили... там про какого-то Ивана! Да я его еще по попе хлопала, прежде чем в купель церковную опустить!

Иван Васильевич покраснел. Анечка невольно улыбнулась! Ну чем не красавица-прапрабабка!..

Удивительная черта у этих новых детей - ничему не удивляться. Всех и всё знать. И везде чувствовать себя как дома. Правда, у деда Анечка всегда чувствовала себя как дома, хотя бы потому, что еще полтора года назад "старый книжный червь и любимый дед" отписал ей в завещании квартиру, машину, дачу...

- Что ты вцепился в фотографию Дашеньки? - почти как окрик прозвучал старушечий голос. - Ваня, ты это должен видеть! Всё!

Только теперь старуха в утреннем свете рассмотрела его, Ивана, лазорево-голубые... слепые, блаженные глаза! Да, он видел! Но не глазами! Он слышал, но это было, как отдаленное пение, переходящее в рокот моря... Он чувствовал, однако не кожу ребенка, а то, что глубже, беззащитнее, но мощнее в безостановочном движении!

Казалось, Иван первый раз соприкоснулся с онтосом всех живых. С тем, что не исчезает и не рождается. А только накапливается и взрывается, опадает и набегает, формирует и сохраняет - все добавляя и добавляя!

Это было то, о чем когда-то грезил полубезумный капитан Братищев!

То, что он сам познавал в своих самых рискованных операциях. О чем кричал по ночам. И снова, и снова задавал себе вопрос: "Где двигатель? Где первопричина этого вселенского, безмерного и не утекающего движения? Движения начала начал?"

"Какие у него глаза! - думала Анна Георгиевна. - Он не мог их получить от Машеньки Романовой! От ее Ляльки, от дурака-генерала".

И вдруг она поняла - у него были глаза Николая Чудотворца! Именно их на мгновение увидела она, когда отправлялась в этот неведомый путь...

Рано утром, в четырнадцать минут пятого, Дашенька проснулась от странного проникновения в ее мозг... От настойчивого, требующего ответа вопроса! Где-то рядом прозвучал женский голос: "Она так похожа на мою маму на Марию Андреевну".

Огромные сине-лазоревые, живые, мужские глаза придвинулись к ее зрачкам. Но Дашенька была по-прежнему неподвижна. Она знала, что значит любой внешний взгляд. Злые глаза санитарки, вырывающей из ее рук замшевый, бордовый ридикюльчик с их наследными драгоценностями... Нависающий над ней взгляд, когда она в пятый раз со страшными муками рожала. Но остались только три девочки. И глаза были чужими и устремленными не к ней, а от нее...

Жадные, рыжие, почти злые ласки Георгия - ее мужа... Она была счастлива, когда его уносило по каким-то ярмаркам, путешествиям... Лживые лица адвокатов, управляющих, чиновников и массы людей, среди которых ей нужно было крутиться, считать, ловить, всегда и везде быть начеку. Чтобы семейное дело не шаталось, не катилось в пропасть!.. И оно не шаталось благодаря ей. Оно просто всё рухнуло в 19-м году! С отступлением Колчака. До этого она еще цеплялась за последнее...

Тогда она оседлала одноконку и уехала в тайгу, на заимку. И плакала там дней пять... Плакала по своей жизни!.. Ей уже было все равно, как жить. Куда ехать... Кого спасать... Кому отдавать последнее...

В Кисловодск - так в Кисловодск! К красным - так к красным! К белым так к белым! Или даже к своей маме, которую она почти не пом

нила...

Дашенька улыбнулась. Она оставалась в себе, в той давней-давней, другой жизни, которой ей хватило на все, когда-то уже промчавшиеся, пятьдесят два года.