Белый, белый день - Александр Мишарин

Недаром граф С.Ю. Витте, посетив Иркутск проездом, случайно (но неожиданно надолго!) разговорился с Марией Андреевной на небольшом приеме в доме тамошнего генерал-губернатора Василия Ивановича Селиванова.

В конце разговора он полушутя спросил эту тихую, чуть раскосую молодую женщину в платье от лондонских портних, с уникальными алмазами на шее, в ушах и на тоненьких, еще почти девичьих пальчиках:

- А ведь, если бы понадобилось, вы, дражайшая, могли бы и меня заменить? А? На моем посту?

И она ответила, нимало не смутившись, а вполне всерьез:

- А что, Сергей Юрьевич, я могу!

Граф Витте не усмехнулся, а только еще внимательнее посмотрел на нее.

Их разговор поплыл по другому руслу - она представила премьер-министру трех своих дочерей. Они были еще столь юны, что немолодой граф мог поцеловать их только в детские лбы. И лишь тогда он понял, оглянувшись на сияющее материнское лицо своей собеседницы, что ей самой-то еще не было и тридцати лет!..

Мария Андреевна скончалась в 1931 году. Ее сняли с поезда, идущего из Кисловодска, где она пыталась хоть немного поправить свое здоровье. Из всего богатства у нее был небольшой бархатный мешочек с хорошими драгоценностями. Естественно, он пропал к тому времени, когда ее нашла Анна Георгиевна, не получившая от матери ни телеграммы, ни письма.

А я родился только в тридцать девятом - поэтому не знал ни бабушек, ни дедушек..."

Ночь шла уже к третьему часу - стало тихо на пустынном проспекте. Какой-то особый, сумеречный, то ли от редких фонарей, то ли лунный, свет витал в слоистом, непокойном ночном тумане.

П.П. машинально налил в стакан немного коньяка и тут же выпил.

- Ну, что ты озираешься? - крикнул самому себе. - Никого нет! И уже не будет!..

П.П. не знал, не отдавал себе отчета - спал он или бодрствовал? Вновь налитый коньяк так и остался нетронутым. Странное возбуждение, мешающиеся мысли - все говорило о том, что ему нехорошо.

П.П. казалось, что в эту ночь с ним что-то произошло. Он был не в силах контролировать себя, свои мысли. Они были, как самостоятельные видения. П.П. что-то бормотал, плыли какие-то галлюцинации. Очень конкретные, из самого-самого душевного тайника, о котором он даже не подозревал...

Кавголов вспомнил слова деда Георгия Федоровича: "Вы живите, как хотите! Вы взрослые. А я на жизнь иначе смотрю!"

Так и остался дед один, в Биарице... Фактически нищий, одинокий, больной.

П.П. хотел добавить - старый. Но вспомнил, что дед умер пятидесяти шести лет отроду, а он, его внук, уже на десять лет старше.

"Иначе смотрю!"

Такими словами не бросаются, когда отказываются от последней помощи детей. Почему Георгий Федорович, глава большой семьи, владелец огромного хозяйства: домов, другого имущества, счетов во многих европейских банках, умер один, практически клошаром? Нищим в буквальном смысле этого слова!

Да, он многое прокутил, проиграл, раздарил. Его обворовывали на каждом шагу, но он не был дауном! Он сам бросал эти деньги, драгоценности... Целое состояние!

Да, революция отобрала у него почти все, что оставалось в России. Но ведь в Европу он уехал далеко не нищим!

Может быть, он повторял пример своего деда - "киренского волка"? Эти деньги, эти ценности - все были "на крови"? На грехе?.. Но какие состояния создаются иначе?..

Почему он практически лишил своих дочерей наследства? Каждая из них начинала с пишбарышни, белошвейки, канцелярской работницы...

И словно сама судьба подыграла ему. Драгоценностей из маленького ридикюльчика Марии Андреевны всем трем сестрам хватило бы на всю жизнь! Недаром она везла их дочерям в Москву. Но везла через Кисловодск...

Мария Андреевна, располневшая, отекшая от тяжелого мерикардита, в Кисловодск заехала подлечиться и звала туда мужа. Когда-то в молодости они были там вместе две недели. И им было хорошо... Две недели - за всю жизнь!

Но Георгий Федорович уже не мог вернуться в Россию.

"Целую тебя, Маша. Навсегда!" - прислал он телеграмму в Кисловодск.

Ждать было больше нечего, Марии Андреевне стало резко хуже. Она отправилась в Москву. И почти доехала... Ее сняли без сознания буквально на вокзале. Очевидно, это был инсульт.

Среди немногих вещей, которые передали дочери Анне, кроме одежды, была только простенькая, наивная чашка с видом на Замок коварства и любви в Кисловодске, на которой когда-то серебряными буквами было выгравировано: "На память старушке Марье от старика Г.Ф. Кавголова о совместной поездке на Кавказ. 18.VII. 1908 год".

Замок коварства и любви. Только здесь мелькает это слово - "любовь". А так: "старик", "старушка", "память"... Любовь - это удел Марии Андреевны.

Но и коварство никак не относилось к умному, подчас грозному деду. Каким угодно он мог быть, но не коварным.

Просто слова "любовь" не было в их раннем-раннем венчании. И во всей, в общем-то долгой, пусть и безалаберной жизни...

П.П. повертел в руках старую чашку и вдруг увидел у самой ручки прелестный букет. Нежный, прекрасно сохранившийся, бордово-голубой - в окоеме зелени. Может быть, этот букет и был заменой слова "любовь" в устах, мыслях тогда еще тридцатилетнего деда?

П.П. осторожно поставил чашку в глубину горки для хрусталя.

Неожиданно его словно кто-то позвал. Он оглянулся.

Мать сидела за столом и слабым жестом приглашала его подойти поближе.

- Ну... как ты? - словно выдохнула она.

Он опустился на стул, почти впритык к ней, чтобы рассмотреть ее получше. А может, и удержать, если она попытается исчезнуть... И еще для того, чтобы услышать тонкий, пусть сладковатый материнский запах. Запах то ли от ее самой, то ли всех-всех духов, которыми она довольно редко душилась.

- Как ты? - переспросила мама.

- Не знаю, - совершенно открыто, как в детстве, ответил П.П.

- Ну... вроде бы и не изменился. - И тут же поправила себя: - Нет, конечно, постарел. Но не так, как Ростик.

- Зачем ты... - он хотел спросить: "вернулась", но задал другой вопрос: - Тебе сейчас было бы... девяносто восемь?..

- Много, - то ли согласилась, то ли спросила мать.

- Живут и дольше. - П.П. посмотрел на ее сравнительно молодое, лет на шестьдесят, лицо и подумал: "Неужели еще что-то можно вернуть?"

- Нет! - поняла его мысли Анна Георгиевна. - Это и так счастье, что Всевышний дал возможность еще раз... в последний, повидаться... Увидеть своего... мальчика! Одного за всю жизнь выродила. И вот не выдержала, покинула.

- Это я виноват, - поник П.П., вспомнив последние годы их жизни с матерью.

- Нет. Ты взрослел! А я и так уже начинала тебя сковывать! Даже мешать. Это всё естественно... Жизнь!

Она провела своей маленькой, чуть шершавой, такой родной рукой по его лицу. Он только замотал головой.

- Нет! Нет! Конечно, все естественно... Расти, к чему-то стремиться, рожать детей, создавать семью, терять родителей. А для чего?! Только для того, чтобы напоследок остаться одному-одинешеньку?

- У тебя же есть сын! Жена, внучки...

Она говорила это так, что он мог не отвечать. Она все понимала.

- Недавно Антон в сердцах спросил меня: "Сколько же ты, отец, собираешься жить?" Я ему уже мешаю. Он думает, что какое-то жалкое наследство поправит его дела...

- А ты ведь на десять лет моложе меня. Ну когда я... ушла! - Анна Георгиевна достала из сумки платочек, вытерла глаза и неожиданно почти легкомысленно сказала: - Знаешь что, Пашенька? Только пойми меня правильно. Мы все - с Клашей и Марией - тоже как-то не очень заметили смерти своих родителей! - Увидев недоуменный взгляд сына, она только виновато закивала головой. - У каждой из нас была тогда своя жизнь. Я влюбилась в Пашу Кулева, и мне казалось, что если мы будем вместе - большего счастья и представить невозможно. А через три года, когда он разбился на собственном самолете... Он работал у Туполева, и это был его первый самостоятельный самолет... Они его уже сдали Госкомиссии и вшестером решили полетать. Паша, начальник цеха, другие ребята из его команды. Они летели так низко над аэродромом, что даже не могли выброситься с парашютами...

- Это в честь его ты назвала меня Пашей?

Мать чуть отвернулась и молча кивнула.

- А как же отец? Павел Илларионович?

Мама вдруг всхлипнула - коротко и тихо.

- Он... он все понимал!

П.П. поймал себя на том, что ему трудно говорить.

- Я... я... наверно, так бы не смог!

- Ты другой человек! Ты суше, организованнее... Недаром ты так многого смог добиться.

- Чего?! Чего я добился?! - почти выкрикнул Кавголов.

- Это тебе так кажется, - спокойно, что-то чертя ногтем на скатерти, сказала она. - Ростик мне говорил, что ты всю семью... И его, бедолагу, тащишь! А это уже немало. Это мужской характер. Строгий.

- А как же отец? - снова неожиданно и тихо спросил П.П.

Мать помолчала. Потом ответила, как бы борясь с собой:

- Тогда были другие годы. Он подвергался большой опасности. И он понимал это... - Она вдруг тихо заплакала. - До смерти Сталина... даже до падения Берии... мы с ним были уверены, что его расстреляют. Не посадят, а именно расстреляют!