Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941–1943 - Курцио Малапарти

Светловолосая дама встретила меня на веранде и пригласила присесть. Она была несколько полновата, и я бы определил, что ей под пятьдесят. Ее движения медленны и величественны. Она смотрелась так, будто играла роль. Дама говорила на прекрасном французском, в голосе чувствовалась некоторая жеманность. Так говорят гувернантки из хороших семей, сохранившие французский Bibliotheque Rose из рассказов мадам де Сегюр. Да, здесь имелась пара свободных комнат, чистых и уютных, но на кроватях не было матрасов, не было и простыней и одеял. Я поблагодарил женщину, сказав, что удовлетворюсь диваном. Дама сделала протестующий жест, улыбнулась и на цыпочках удалилась. Я собирался открывать банку томатов, когда в комнату вошла та женщина, которая первой открыла мне дверь.

Этой женщине было примерно семьдесят лет. У нее жесткие черты лица, но ее голос, слова и жесты излучали доброжелательность. Как оказалось, это была хозяйка дома. Она русская, и ее звали Анна Георгиевна Брасул. Ее мужа, сына и дочь сослали в Сибирь. Она осталась одна в целом мире, и здесь она тоже жила одна.

– Чего вы от меня ожидаете? Я подожду, – говорит она.

Женщина говорила тихим голосом с улыбкой на губах.

Она ждала больше двадцати лет. Она была бедно одета, но ее одежда, пусть старая и поношенная, тщательно вычищена и отглажена.

Через окно я видел ряды деревьев в парке, сожженную машину на углу улиц Карла Маркса и Энгельса, двух мальчишек, катавшихся по тротуару, крышу здания интерната для девочек. Стены сотрясались от взрывов бомб, сброшенных с советских самолетов. Послышался звон стекла, и зеркало в соседней комнате разлетелось на куски. Было уже после полудня, бледные лучи света затопили комнату, солнечный луч лег на колени сидевшей напротив меня пожилой женщины.

Анна Георгиевна Брасул гладила этот солнечный лучик рукой, испещренной сетью выступающих вен. Затуманенными слезами глазами она смотрела на лимон, который я достал из своего рюкзака.

– Я уже так долго не видела лимонов, – проговорила она.

Потом она стала рассказывать мне про Крым, про апельсиновые рощи в Ялте, про давние счастливые дни. Когда речь заходила о большевиках, голос женщины наполнялся страхом, в котором чудилось что-то материнское. Да, именно так это можно было назвать: нотки материнского страха, будто люди, которые годами причиняли ей столько горя, были всего лишь шаловливыми мальчишками.

Я понял, что она рада, что может продемонстрировать мне свои манеры, свое хорошее воспитание. Женщина говорила тихим голосом, с улыбкой на губах. Время от времени она сжимала черный платок, покрывавший ее волосы. Она казалась мне невероятно старой, такой старой, какой я никогда прежде не видел. Будто ей было триста лет. Она выглядела так, как если бы только что вышла из старого шкафа или из рамки старинной картины. Пока мы разговаривали, кто-то, похожий на лакея, принес супницу с борщом. Он поклонился хозяйке и ее гостям. Это был старый слуга-украинец, босоногий, в толстовке и длинных заношенных хлопчатобумажных штанах, истрепавшихся на складках, поддерживаемых куском веревки на поясе. После борща он принес каждому по чашке какао и немного хлеба с мармеладом. И все это время пожилая женщина разговаривала, улыбалась, периодически теребила черный платок на своем морщинистом лбу. Когда она говорила, то смотрела на меня. У нее были прекрасные глаза и красивейшая улыбка, честное и доброе лицо, на котором отражались ее любопытство и удовлетворение наступившими новыми временами. Настоящий ангел, aux anges, как сказали бы французы. Она предложила мне все то немногое, что имела, что смогла поставить на стол.

Через несколько минут на веранде послышались звуки шагов.

– Давайте пройдем на веранду, – предложила пожилая женщина.

Мы вышли, и там поочередно нас встречали, будто на приеме, женщина со светлыми волосами, ее муж (мужчина намного моложе ее, с десятидневной щетиной на подбородке, хотя на его одежде, как я заметил, не было ни единого пятнышка), еще одна пожилая женщина и, наконец, высокий худощавый мужчина. Последний хромал на одну ногу, рукава пиджака были залатаны, подбородок подпирал высокий крахмальный воротничок. До революции он служил в старом правительстве. До последних дней мужчина работал в универмаге, что-то типа советского аналога магазина Вулворта. Разговор завязался быстро и непринужденно; мы говорили по-французски и по-русски. Светловолосая женщина бывала в Швейцарии, Франции и Италии, когда работала гувернанткой в знатной семье. Она говорила мне о своих любимых поэтах: Коппе, Лермонтов, Ламартин, Пушкин. Она не знала ни одного из большевистских авторов. Однако жена бывшего правительственного чиновника мадам Брасул заявила, что ей довелось читать произведения этих «хулиганов» (это английское слово перешло в русский сленг), этих «бандитов», как она их называет теперь. Но ее суждения касались скорее социальной стороны произведений, а не их литературных достоинств. Время прошло очень приятно. Мне нужно было уезжать, чтобы вовремя, до вечера, поспеть в штаб нужной мне части. Я не осмеливался перебивать говоривших, и сам оказался в атмосфере трогательной фантастики, трагикомедии из жизни знати.

Это был в крайней степени странный прием. Неожиданно старая леди встала, медленной нетвердой походкой прошла через комнату к шкафу, открыла его и достала из его недр старинное вечернее платье с кружевным воротником и небольшим корсетом из китового уса. Должно быть, тридцать или даже сорок лет назад это платье было очень красивым. Старая дама сообщила, что надевала это платье на прием, куда она была приглашена, который проходил на борту линкора императорского флота в Одессе. Затем она вышла с нарядом в руках, который несла так, чтобы не зацепить платьем о дверь. Я ожидал, что через несколько минут она вернется в парадном наряде, как баронесса Сент-Ауриоль в незабываемой сцене в замке Квартфуше, так живо описанной в «Изабелле» Гиде. Но женщина вернулась, держа обеими руками поднос. На подносе были вареные цыплята, которые, по ее настоянию, мы должны были съесть. Так каждый из нас получил свою порцию курятины. Однако было уже почти три часа. Мне нужно было уезжать. Было поздно, и я чувствовал себя больным на отдыхе с этими благородными призраками. Но я так и не мог перебить их патетические речи, не мог нарушить их ностальгические воспоминания. Мне хотелось поцеловать руку мадам Анны Брасул, но мое желание сдерживалось этими выступающими венами. Наконец я набрался храбрости и, закрыв глаза, поцеловал ей руку. Пожилая женщина была в восторге, она посмотрела вокруг, посмотрела на своих друзей взглядом настоящей аристократки, она была горда и счастлива, по щекам текли слезы. Но обстановка общей удовлетворенности растаяла сразу же, как только я шагнул вниз по ступеням с веранды. Как будто после последнего действия трагикомедии на сцену опустился черный занавес.