Итоги № 9 (2014) - Итоги Итоги

— Да, конечно, семья — источник любви и счастья. Но ведь бывает — ужаса и горя. Мы гиперболизируем любовь мамочки, которая зачастую превращается в чистую дьяволиаду. В фильмах ужасов женщине, как правило, предписана роль пассивной жертвы, реже — агрессора. Мне нравятся более сложные характеры. У меня самого две дочери, и я им стараюсь втолковать, чтобы они не принимали на веру предлагаемые им традиционные модели поведения по гендерному принципу. Кончилось время, когда девочкам предлагалось играть в куклы Барби и готовить воображаемую еду в маленьких кастрюльках, а мальчикам бегать с пластмассовыми пистолетами. Выбор увлечений на стадии детства сегодня гораздо шире.

— Данный проект начался с коротенького фильма в несколько минут. Чем он вас привлек?

— Каждый год я отсматриваю множество коротких фильмов. Я вообще стараюсь быть добрым человеком (смеется) и поэтому крайне редко кого-то критикую впрямую. Все эти работы делятся на две основные категории. Первая, когда ребята хорошо владеют компьютерными технологиями, но им по большому счету нечего сказать. Вторая, когда идея просматривается, но кинематографически она оформлена слабовато. И редкий случай, когда видно, что автору есть что сказать и он знает, как это делать. Я уже в третий раз продюсирую ленты режиссеров-дебютантов. Хлопотное и утомительное это дело, признаюсь, но мне интересно поддержать талант не только словом, но и делом.

— А не возникало, грешным делом, мысли подгрести интересный проект под себя, стать его режиссером?

— Нет. С самого начала мы оговорили: это проект Энди (Андреса Мускетти), а я ему помогаю его воплотить. Если я хочу режиссировать, я не должен вообще вступать в эту игру в роли продюсера. Это как если бы я опекал влюбленную молодую пару и при этом имел пошлые виды на девушку (смеется). Невозможно!

— Мы не будем, конечно, рассказывать о сюжетных коллизиях. И все-таки: что вы увидели нового и необычного в этой истории?

— Две девочки-сестры исчезли без следа после трагической гибели их родителей. Их дядя Лукас, его играет Николай Костер-Вальдау, и его подруга Аннабел, это Джессика Честейн, находят их через пять лет в заброшенной лесной хижине и пытаются вернуть к нормальной жизни. Но постепенно Лукас и Аннабел начинают осознавать, что конкуренцию им составляет призрак некоей демонической мамочки, которая по-своему одержимо любит этих девочек-сирот. На роль этого малоприятного существа мы взяли испанского актера Хавьера Ботета, долговязого, пластичного и длиннорукого, умеющего из своего тела плести любые фигуры. Новое для меня в том, что одержимость материнством вещь, в принципе, хорошая, однако, будучи доведена до экстремальной точки, превращается в злую, демоническую силу.

— Как вы заполучили Джессику Честейн на роль приемной матери, вынужденной сражаться за детей с кошмарной мамочкой из преисподней? Она сегодня одна из самых востребованных актрис Голливуда.

— Когда мы занялись кастингом, Джессика была еще почти неизвестна. Тогда мой продюсерский проект «Не бойся темноты» оказался в подвешенном состоянии, и мы с Энди стали думать, кого пригласить на главную роль в «Маму». Пока решали, Джессику все заметили в «Прислуге». Мне пришлось уговаривать ее агентов, что хоррор в послужном списке набирающей известность актрисы никак ей не повредит. Плел интриги, увещевал, убеждал, в общем, выступил в роли генсека ООН. Мы встретились все вместе — я, Джессика и Энди. Между ними сразу же пробежала музыкальная искра — они оба, как оказалось, любят играть на укелеле. Николай Костер-Вальдау, которого мы взяли в пару к Джессике, мне понравился в «Охотниках за головами» и в «Игре престолов». Мне кажется, он раньше не играл таких теплых, мягкосердечных мужчин, а нам был нужен именно такой актер. В ужастиках почти всегда есть герой и его герлфренд. В данном случае функцию герлфренд выполняет Николай, потому что лидерство в этом тандеме у Джессики.

— Паукообразные движения одичавших девочек-маугли очень напоминают движения персонажа Линды Блэр из «Экзорциста», точнее, из режиссерской версии Уильяма Фридкина.

— Вы удивитесь, но никаких спецэффектов не использовалось в этих сценах. На локти и колени девочек надевались специальные крепления, которые ограничивали их движения.

— Понимаешь, что небылица, а все равно страшно. А чего вы сами боялись в детстве?

— Кушетка, на которой я спал, стояла у ног кровати, на которой спала моя бабушка. Из окна слышались звуки проезжавших машин, по потолку пробегали тени. Я представлял себе разных людей, которые хотят причинить мне зло. Подходил к окну и, ежась от страха, воображал, что человек, выходящий из автобуса или легкового автомобиля, направляется к нашему дому. Он поднимается по лестнице, лестница скрипит, он берется за ручку двери, пытается ее открыть. С колотящимся сердцем я прыгал на кушетку и замирал. К 12 годам в моей башке уже сформировалась матрица страха. Уже потом я отсматривал сотни фильмов ужаса, и они укладывались на полочки жанров и субжанров. Но, подчеркиваю, основные коды уже засели в голове с подросткового возраста.

— А чего вы сейчас больше всего боитесь?

— Реальной жизни. Когда моих дочек и жены нет поблизости, в голову лезут всякие страшные мысли. Я неуютно себя чувствую в одиночестве. Меня легко напугать. Я очень боюсь также политиков и правительства.

— Что для вас в творческом плане важнее — воспоминания и комплексы детства или знание мировой культуры хоррора?

— Детские сказки, которые нам читали бабушки и родители, содержат в себе сильнейший компонент страха. У каждого народа есть сказки-страшилки. И даже если сказка со счастливым концом, в ней обязательно есть недобрые, страшные персонажи. Без этого нет сказочного драйва, нет конфликта, который лежит в основе любого литературного произведения. Сказки являлись в древности частью более широкого понятия — устной культуры наряду с легендами и мифами. Просто дети постепенно выделились как самая благодарная аудитория.

— Почему?

— В голове ребенка нет четкой демаркационной линии между правдой и вымыслом, которая определяет сознание взрослого. В этом смысле ребенок — самая благодарная аудитория для сказок и ужастиков.

— Почему у вас в фильмах дети почти всегда такие злобные и жестокие?

— Это, по сути, отражение очень неправильного мироустройства. Мы сами виноваты, что у нас такие дети. Мы смотримся в наших детей, как в зеркало.

— Критики отмечают, что на вас заметно повлияли азиатские фильмы ужасов.

— Но прежде я открыл для себя Марио Бава, итальянского пионера хоррора. В 1966 году он снял любопытный готический ужастик «Убивай, детка, убивай», образы которого сильно повлияли на новеллу Феллини «Тоби Дэммит» (в киноальманахе «Три шага в бреду» по произведениям Эдгара Аллана По). Я не люблю лобовое кино. Мне кажется, фантазией, метафорой можно рассказать о политике и социуме гораздо больше, чем следуя реалистической формуле. «Лабиринт Фавна» говорит о фашизме важные вещи, притом что это страшная сказка с чудовищами. Борхес говорил, что сказка — древнейшая форма сюжета. Романная форма появилась гораздо позже. Древние греки придумали целый пантеон богов и героев. И все для того, чтобы получше разобраться в человеческой природе. «Мама» начинается как хоррор, а заканчивается как сказка. Так же мы сделали и в «Приюте», который заканчивается вполне поэтически, в духе «Питера Пэна».

— Когда вы приступаете к новому проекту, сразу же закладываете «пугательный» эффект?

— Нет, для меня это не главное. Главное — интересная история. То, что вы называете «пугательным» эффектом, носит временный характер. Обратите внимание, фильмов ужасов страшатся только современники. Когда смотришь хоррор 30—40-х годов, практически не страшно. Я иногда беру своих дочек на просмотры старых фильмов ужасов, которые организует архивный отдел Киноакадемии. Когда Борис Карлофф в первом «Франкенштейне» входил в кадр, зрители 30—40-х годов визжали от страха и выбегали из кинозала. Мы же только снисходительно улыбаемся. Мои девочки очень полюбили жаброчеловека из «Чудовища из Черной лагуны», который по идее должен пугать. Но сейчас он только забавляет. Ужас сродни юмору и эротизму. Представление о них меняется со сменой каждого поколения, границы дозволенного отодвигаются, а художественные приемы обновляются.

— Почему на фильмах ужасов публика часто смеется? Защитная реакция?

— Особенности индивидуального восприятия. На самых страшных сценах половина аудитории вжимается от страха в кресла, а другая половина истерически хохочет. Смех вытесняет страх. Такая же контрастная реакция на юмор. Соленая шутка способна разгневать часть аудитории, в то время как другая будет смеяться до упаду. Между реакциями на ужас, как и юмор, очень тонкая и размытая граница.