Битва двух империй. 1805–1812 - Олег Соколов

Согласно условиям франко-прусского договора в обмен на поддержку Франции и уступку Наполеону герцогства Киевского и Невшателя, а Баварии — княжества Анспах (того самого, из-за которого Пруссия чуть-чуть не оказалась в рядах Третьей коалиции), Фридрих Вильгельм III получал Ганновер.

Шенбруннский договор лишил Александра всяких надежд на немедленное выступление Пруссии. Но как это не удивительно, даже переговоры пруссаков с французами не могли обезоружить решившего идти до конца царя. Находясь в Тешене, он отдал Кутузову распоряжение тайно направить корпус генерал-лейтенанта Эссена в Пруссию и тем самым подтолкнуть прусского короля к выступлению! У дипломатически корректного Михаила Илларионовича, очевидно, глаза вылезли на лоб, когда он читал рескрипт царя. Несмотря на свою покладистость, он вынужден был ответить категорическим отказом: «Таковое движение не может не встревожить французское правительство и не навести, может быть, заботы австрийскому двору; сохранить оное в тайне есть вещь невозможная, ибо должно отправить кого-либо предварительно для заготовления продовольствия, нужного сему корпусу, что немедленно учинится известным в главной квартире французской; тогда кто отвечает, что Бонапарт, позволяющий себе все на свете, не пошлет корпус прямою дорогою для пресечения дороги и нападения на сей под командою генерал-лейтенанта Эссена»[4]. Русские войска продолжили свое отступление, и новая коалиция против Наполеона временно не состоялась.

Увы, несмотря на всё желание Александра I, война закончилась. В Европе больше никто не хотел лезть в драку, и молодому царю нужно было возвращаться в свою столицу, где, как он мог думать, ждёт его не самый тёплый приём. Но то, что произошло в Петербурге, должно вызвать у людей, привыкших мыслить рационально, мягко говоря, лёгкое изумление. Графиня Строганова писала: «Всех опьянила радость вновь видеть его. Он прибыл ночью; утром залы и коридоры дворца были заполнены людьми, так что едва можно было пройти, а площадь перед дворцом была черна от народа. Когда он появился, бросились целовать его руки, ноги, одежду»[5].

Впрочем, эти безумные восторги объяснялись не только любовью народа к царю. В Петербурге был распущен слух, что все несчастья армии вызваны были предательством австрийцев. «Их подлое поведение, которому мы обязаны неудачей, вызвало у меня невыразимое возмущение, — писала императрица Елизавета матери. — Не передать словами чувства, которые вызывает эта трусливая, вероломная, наконец, глупая нация, наделённая самыми гнусными качествами (!!)… Наши замечательные войска, несмотря на неудачи и предательство, покрыли себя славой даже в глазах своего врага и вызывают глубокое восхищение у соотечественников. Наши солдаты — ангелы, мученики и одновременно герои. Умирая от голода, падая от истощения, они требовали только одного — сразиться с неприятелем, в то время как обозы с продовольствием попали к врагу, а эти презренные австрийцы были всем обеспечены»[6].

Однако с возвращением войск в Петербург открылась неприглядная правда, и восторг мало-помалу пропал. Вот что писал Николай Новосильцев в январе 1806 г. Павлу Строганову: «Помните, расставшись с нами, вы оставили нас крайне обеспокоенными тем, с каким лицом покажемся мы в Петербурге. Наше беспокойство и стыд возрастали по мере приближения к столице… Представьте наше удивление, когда мы узнали, что император был встречен с энтузиазмом, который невозможно описать, и что он въехал в город среди приветствий, которым нет примера; что все добрые жители Петербурга восхищены отличными действиями нашей армии в последнем деле; говорят, что это армия героев… что армия горела желанием возобновить бой, но австрийцы были настоящие изменники, продавшиеся Франции, и если мы проиграли битву, то только потому, что они сообщили планы французам, и что их армия перешла на сторону врага… Вы легко можете вообразить, что подобным небылицам нельзя долго верить… Скоро все узнали, что произошло на самом деле, какова была истинная причина нашего поражения, и как мы вели себя после него. Вскоре после нашего возвращения мы были встревожены тем, как сильно император упал в общественном мнении, больше не говорят об измене австрийцев и приписывают все несчастья ему одному»[7].

Это изменение общественного мнения никак не повлияло на твёрдое желание Александра во что бы то ни стало начать новую войну с Францией. Практически сразу по возвращении в Петербург Александр созывает Государственный совет, который проходит, как ни странно, в последние дни декабря 1805 г. и в первые дни января 1806 г. (по старому стилю), то есть в православное Рождество и в Новый год по юлианскому календарю, когда государственные учреждения в России обычно не работали. Царю хотелось как можно скорее посоветоваться о том, какой внешнеполитический курс выбрать стране, а точнее, убедить российскую элиту в необходимости следовать выбранному им курсу.

Предложения, высказанные высокопоставленными русскими чиновниками, были самые разные: кто-то, как Чарторыйский и Кочубей, были уверены, что России необходим союз с Англией, другие, и в частности князь Куракин, высказались категорически против войны с Францией. Князь считал, что Россия воевала, прежде всего, не за свои, а за английские интересы, и что гораздо выгоднее будет контролировать Наполеона, заключив с ним союз.

Госсовет продолжался несколько дней, но все остались при своём мнении, а царь немедленно перешёл в дипломатическое наступление, целью которого было любой ценой сформировать новую коалицию против наполеоновской Франции. Он снова, как в 1804 и 1805 гг., буквально засыпает европейские дворы письмами, призванными настроить их против Наполеона. С послом России в Англии, Семёном Воронцовым, Александр был особенно откровенен. С большим сожалением он пишет 1 (13) февраля 1806 г.: «Положение России не позволяет ей напасть на противника, и она может поразить его лишь с помощью государств, которые её от него отделяют»[8] (!).

Вот уж поистине катастрофа! Противник на нас не может напасть, и мы на него никак не можем напасть! Но это не обескураживает молодого императора. Он продолжает: «Следовательно, первая и главная задача состояла в том, чтобы быть готовым в любой момент оказать им (государствам, которые лежат между Россией и Францией) помощь, и именно этим я в основном и занялся. В ближайшее время моя армия будет снова полностью укомплектована, все необходимые для этого рекрутские наборы были уже произведены, и пополнения непрерывно прибывают в воинские части»[9].

Словом, русская армия готова к новой войне, лишь бы найти хоть какого-то мало-мальского союзника, через территорию которого можно было добраться до Франции.

Верный проводник политики Александра I, Чарторыйский также пишет в Англию. В своём письме он повторяет основные мысли царя о том, насколько важно начать новую войну и оказывать максимальное давление на прусское правительство, и добавляет, что державы будущей коалиции не должны стесняться забирать себе остатки разгромленных вражеских государств: «Нет никакого сомнения в том, что равновесие в Европе может быть восстановлено путём компенсации уже сделанных приобретений… Принципы, которыми руководствуется император (Александр), хорошо известны, его бескорыстие проявлялось во всех случаях с полной очевидностью, но, если бы было признано, что для того, чтобы не утратить своего влияния в Европе, он должен стремиться к новым территориальным приращениям, разве не было бы вполне естественным для его кабинета побуждать его к этому, и разве мог бы он сам не пойти на это, не пренебрегая интересами своего народа и славой своей империи»[10].

Но, пожалуй, ещё более удивительна беседа ближайших друзей Александра I, Чарторыйского и Новосильцева, с прусским посланником в Петербурге Гольцем и известным прусским генералом герцогом Брауншвейгским. Эта беседа, состоявшаяся 14 (26) января 1806 г., зафиксирована письменно, и благодаря этому мы можем, словно перенесясь во времени, услышать голос тех, кто выражал интересы царя. Фактически, требуя немедленного выступления Пруссии против Франции, князь Чарторыйский сделал заявление, которое полностью выдаёт мотивы политики Александра.

Как известно, русские историки обычно пишут, что царь вел войны, чтобы обезопасить своё государство от опасных происков Наполеона. Но князь Чарторыйский открытым текстом говорит следующее: «…Россия делает это из великодушия (ведет войны с Наполеоном) и не получает от этого никаких преимуществ, кроме некоторого усиления своего влияния на общеевропейские дела, что, может быть, и хорошо, но не имеет никакого отношения к вопросу безопасности Российской империи, которой благодаря её ресурсам ничто не угрожает…»[11]