Партизанская хроника - Станислав Ваупшасов

— Похоже на правду, — подтвердил я.

Я передал Лысенко радиограмму, в которой сообщал, что боеприпасы кончаются. В тот же вечер получил ответ:

«Подготовиться к приему самолета».

На следующий день около деревни Маконь мы нашли подходящую площадку, подготовили сигнальные костры и с нетерпением стали ждать известия из Москвы.

В первых числах августа мы приняли два самолета с боеприпасами и взрывчаткой. Взрывчатку распределили между отрядами. Подрывные группы стали каждую ночь выходить на отведенные им участки. Несколько групп мы послали на шоссейные и грунтовые дороги, чтобы преградить немцам доступ в деревни.

В это время на полях под охраной партизан шла уборка урожая. Обмолоченное зерно крестьяне делили между собой, прятали в ямы, пекли партизанам хлеб.

Немцы узнали, что мы по ночам принимаем самолеты, и по ближайшим гарнизонам стал расходиться слух, будто в смолевичских лесах высадился крупный десант Красной Армии. Постоянные взрывы на железных дорогах Минск — Борисов и Минск — Осиповичи заставили оккупантов поверить этой легенде. Естественно было снова ожидать нападения больших сил противника. Мы с Сацункевичем, взяв по нескольку партизан из каждого подразделения, создали сильную боевую группу обороны лагеря.

После боев с карателями, придя в лагерь, мы стали рассматривать документы убитого эсэсовского офицера.

Из имевшейся у него топографической карты было видно, что немцы точного расположения нашего лагеря не знают. На карте было отмечено несколько предполагаемых мест партизанских стоянок, но ни одно не совпадало с действительным. Оккупанты знали лишь, где находится наша приемочная площадка. Среди документов нашли приказ командира эсэсовской дивизии, в котором коменданту шипьянского гарнизона предписывалось усилить охрану дорог и подходов к железнодорожному полотну, установить точное местонахождение нашего отряда, его численность и вооружение.

После короткого совещания с Сацункевичем было решено переменить стоянки лагерей. Сацункевич остался в здешних лесах, наш отряд подался на юг, в лес Червонный бор.

Долгое время наш отряд являлся как бы основной базой и связующим звеном между партизанскими отрядами и Центральным штабом партизанского движения. Центральный штаб снабжал партизанские отряды всем необходимым, используя для этого самолеты, готовил и забрасывал рации с радистами, подрывников, разведчиков и даже переводчиков.

Директивы и указания адресовались мне, а я уже передавал их отрядам и конкретизировал в соответствии с обстановкой. Сначала директивы шли за двумя подписями — Григорьев и Пономаренко. Затем стали поступать шифровки только за подписью П. К. Пономаренко. Это взволновало меня: ведь мой код был известен только Григорьеву. Мелькнула и такая мысль, а не провоцирует ли нас гитлеровская разведка или контрразведка? От этой мысли даже в холодный пот бросило.

Запросил Москву и немедленно получил успокоительный ответ, что наш код сообщен Пономаренко.

Ну, что ж, все в порядке. Продолжая оказывать помощь партизанским отрядам в северо-восточной Минской зоне, я поддерживал непрерывную связь с Пантелеймоном Кондратьевичем и получал от него добрые советы и очередные задания. Ведь сам Пономаренко не хуже меня знал Минск и его окрестности, да и вообще всю Белоруссию, поэтому его распоряжения всегда отличались четкостью и конкретностью.

Особенно мне запомнились его указания о наших связях с подпольщиками Минска. Он настойчиво требовал расширения связей, подчеркивая при этом, что контакты с подпольщиками характеризуются тем, что мы связываемся в большинстве случаев с приходящими к нам по своей инициативе патриотами из Минска. Пономаренко предлагал тщательно проверять новых людей и активнее устанавливать связи с подпольными группами и организациями в самом Минске, посылая на такие задания наиболее преданных, опытных, умеющих соблюдать конспирацию товарищей.

Когда немцы проводили против нас карательные операции, мне приходилось руководить отрядами, оказавшимися в зоне наших действий. В этом случае мы избегали длительных боев с гитлеровцами. Затяжные бои были выгодны только им.

Мы маневрировали, наносили неожиданные удары с тыла и флангов, устраивали засады и, вырываясь из кольца окружения, расходились по разным маршрутам с тем, чтобы снова соединиться и бить противника крепким кулаком.

В конце августа 1942 года получили радиограмму с указанием передать руководство партизанским движением северо-восточнее Минска Центральному штабу партизанского движения и сосредоточить свое внимание на столице республики.

По моей просьбе Пономаренко подчинил мне отряд лейтенанта Тимофея Ивановича Кускова, насчитывавший около восьмидесяти человек. Отряд состоял из кадровых бойцов, попавших в первые дни войны в окружение, но сохранивших боеспособность и все качества армейского подразделения.

Кусков, как и ранее майор Воронянский, стремился во что бы то ни стало соединиться с частями Красной Армии. Нам стоило немалых усилий убедить его остаться в тылу противника.

— А как вы отнесетесь к тому, чтобы стать моим заместителем? — предложил я Кускову.

— Не должности и чины нас держат здесь. Готов!

Таким образом, наш отряд увеличился количественно и улучшился качественно.

За ночь мы переместились на новое место. Партизаны наскоро соорудили из еловых веток шалаши. Начальник штаба Луньков вместе с Меньшиковым обошел опушку леса, выбрал места для сторожевого охранения.

Неотложной была и другая важная задача: надо повидаться с нашими подпольщиками в Минске Кузьмой Матузовым и Георгием Красницким. За прошедшее время они, возможно, уже успели найти для выполнения наших заданий преданных патриотов.

Я вызвал к себе Гуриновича и Воронкова.

— Знаете, зачем я вас пригласил? — спросил я.

— Не столько знаем, сколько догадываемся, — ответил Воронков, тряхнув черными волосами. — В Минск идти?

— Не иначе! — улыбнулся Гуринович.

— Угадали, друзья, — сказал я. — Для начала я должен напомнить, что в первый раз вам сильно повезло: нигде не нарвались на провокаторов. А снова рассчитывать на «везенье» нельзя.

— Понятно, — сказал Воронков.

— Вы должны быть каждый момент готовы к худшему. Помните, что, кроме тех, которые сами продали свою душу фашистской разведке, находятся и такие, которых принудили шантажом, голодом, пытками. Помните, что провокатор в обличье обычного советского человека гораздо опаснее, чем эсэсовец в своем черном мундире с черепом и костями на рукаве.

— Да, черную душонку потруднее разглядеть, — сказал Гуринович. — Не тревожьтесь за нас, товарищ командир. Мы теперь опытнее, чем в первый раз…

Мы обсудили их задачу.

Воронков и Гуринович должны были встретиться с Матузовым и Красницким, выяснить, что им удалось сделать за это время. Затем подобрать людей, которые могли бы поддерживать связь между отрядом и минскими подпольщиками.

Весь день мы с комиссаром, Луньковым и Меньшиковым готовили разведчиков в поход. Они надели крестьянские рубахи, кепки и стали похожими на местных жителей. По-прежнему не было немецких документов. Поэтому Воронков и Гуринович взяли с собой по два пистолета и ручные гранаты, надеясь, что эти вещи в крайнем случае заменят им недостающие документы.

Меньшиков проводил Гуриновича и Воронкова через партизанскую зону и распрощался с ними за совхозом «Шипьяны». Отойдя от Меньшикова на пять — десять шагов, разведчики словно растворились во тьме ночи.

Утром мы с Кусковым вышли в ближайшие деревни.

Стояли солнечные дни; крестьяне спешили закончить уборку хлебов. В любую минуту могли приехать немецкие реквизиторы и дочиста ограбить. Убранный урожай население немедленно прятало.

Мы побывали в Жеремцах и Беличанах. Немецкие гарнизоны из этих населенных пунктов давно были выбиты партизанами, и крестьяне свободно занимались своим трудом. Из Беличан завернули в Юрдзишки. За Беличанами тянулись поля со скирдами необмолоченного хлеба.

— Что здесь? — спросил я подводчика.

— Рованичский совхоз, — бойко ответил он. — Заедем?

Я утвердительно кивнул.

Мы повернули на дорогу, обсаженную старыми липами, и спустя несколько минут приблизились к небольшому дому. Везде было пусто, только развешенное на заборе белье да торчащий в колоде топор свидетельствовали о присутствии людей. Вот к нам вышел высокий старик, белый как лунь. Поверх холщовых штанов была надета крестьянская рубаха, обут он был в лыковые лапти.

Невольно напрашивалось сравнение с рассохшейся бочкой — так дряхл на вид был старик. Казалось, тронь его, и он рассыплется.

— Иван Иванович, — поняв, кто мы, назвал себя старик и протянул руку.