Созвездие Стрельца, или Слишком много женщин - Диана Кирсанова

…Когда, очень не скоро, Катька пришла в себя, то первой, кого она увидела в полуметре от себя, была Марина. В накинутом на загорелые, красивые плечи белом халате Доронина сидела на стуле и, чутко откликаясь мгновенным взлетом темных бровей на каждое ее движение, следила за тем, как подруга приходит в себя.

– Тихо! Не шевелись! – предупредила она, нагнувшись почти к самому Катькиному лицу. – Тебе, дорогая моя, еще месяца полтора-два надо на каждом движении экономить. Потеря крови, пятнадцать швов на руках, да и сотряс ты получила, когда Стас дверь вышибал, – это не шуточки, подруга, хорошо еще, что так быстро очухалась, я уж думала, неделю в себя будешь приходить. И еще хорошо, что молчишь ты, разговаривать тебе, Катюш, тоже вредно. Ты лежи, молчи, а я тебя сейчас кормить буду.

Все-таки Катька сделала попытку пошевелиться. Тщетно. Туго перебинтованные руки ее были крепко привязаны к кровати. От обеих ноздрей к какому-то аппарату в изголовье тянулись синеватые прозрачные трубочки.

В голове стоял туман, какой бывает после утреннего, очень раннего и очень неожиданного, пробуждения. Но вот сквозь марево путаного сознания пробилось первое воспоминание – и Катькая зажмурилась, застонала, замычала, забилась под своими сковывающими малейшее движение доспехами.

– Ты не хочешь меня видеть? – догадалась Марина, быстрыми, яростными движениями растирая в кашицу котлету, лежащую на белой больничной тарелке. – Прекрасно тебя понимаю, подруга, но ничего не попишешь – бросить тебя такую я не могу, а посылать Майе Владимировне – так звали Катину маму – телеграмму, чтобы она приехала, потому что дочь ее, будучи в состоянии аффекта, вены себе вскрыла, – извини, рука не поднялась. У мамы твоей сердце слабое. Давай, открывай рот. И не бузи, придется тебе с моим присутствием смириться. До полного выздоровления. А потом – потом как знаешь, можем даже и не здороваться.

Перед носом у Катьки оказалась ложка. Больная сжала губы, но Марина была неумолима.

– Открывай рот, говорю тебе, жуй, глотай и молчи. Тоже мне, Анна Каренина. Нашла из-за чего жизни лишаться – из-за двух сволочей каких-то, это я про Стасика твоего и про себя, любимую, заметь! Ой, да ты мне зубы не заговаривай, – спохватилась Марина – открывай рот, жуй давай и глотай, а то от недоедания точно окочуришься!

Катька упорно стискивала зубы. Выждав с минуту, Марина хмыкнула и сильными пальцами защемила Катюше нос вместе с трубочками. Волей-неволей, но рот пришлось открыть, жевать и глотать – тоже.

– Я, Кать, всяких там «прости» и «пойми» говорить тебе не буду, – продолжала Марина, внимательно наблюдая между тем, добросовестно ли больная пережевывает пищу. – И без того ясно, что в твоих глазах паскудой последней выгляжу, так оно и есть в общем-то. Но хочешь – верь, хочешь – не верь, а только то, что произошло, – это с моей стороны, ну… как бы опыт такой был. Чисто медицинский. Любопытство меня разобрало, понимаешь? Никак я не могла понять, что это такое, твой Стасик, что он за самец-производитель, почему на него все бабы вешаются. Может, думаю, он умеет нечто особенное, чего я не умею? И так мне это интересно, Кать, стало, так занятно – аж я чесалась вся от любопытства. А тут ты уехала на практику свою эту дурацкую, а Стасик твой на меня – я чуяла – давно поглядывал, ну, я и решила… Эксперимент сделать. Слов нет, сволочная штука получилась, но если б ты, Катюха, со своим возвращением ровно на день повременила, то и не узнала бы ничего. Я б свое любопытство удовлетворила, и забылось бы это дело – «как сон, как утренний туман…».

Невозможно было слушать этот когда-то почти родной, а теперь совершенно чужой голос, в котором сквозь наносную бодрость все равно пробивались виноватые, более того – отчаянные нотки. Но еще более невыносимо было присутствие рядом самой Марины. И чтобы избавиться от этого нестерпимого присутствия, Катька решила вести себя единственно возможным способом: не замечать, не реагировать, не отвечать ни словом, ни жестом… Два с половиной месяца, до самой выписки, она не поощрила бывшую подругу ни единым приглашением к разговору.

Все это рассказала мне Марина, с которой мы вместе придумали рассказанную Катьке легенду. Надо отдать Марине должное – она, Марина, как будто и не замечала обидного поведения своей подопечной. Ежедневно, с самого утра и на много часов появляясь в Катькиной палате, Доронина продолжала выхаживать ее, как настоящая, добросовестная сестра милосердия. И говорила, говорила – обо всем на свете, вытаскивала на свет их старые, детские, смешные воспоминания, рассказывала о своих приключениях, сплетничала об общих знакомых… Но о том, что произошло между нами, Марина больше ни слова не сказала.

Потом, когда Катьку выписали из больницы, я некоторое время не навещал ее. Боялся? Да, пожалуй. Нет уж, буду честным: да, боялся. Я не чувствовал себя предателем, нет, напротив, – где-то в глубине души я винил Катьку за то, что она относилась к нашим отношениям чересчур серьезно, да еще само собой подразумевалось, что я тоже мыслю так же, как она, то есть считаю наши встречи чем-то священным. Но я был потрясен, как потрясен был бы всякий на моем месте, реакцией Катьки – банальная ситуация (чужая женщина в постели мужчины, на которого ты тоже имеешь виды) спровоцировала ее на столь серьезную вещь, как попытка лишить себя жизни!

И я стал бояться встреч с Катькой, как боятся сейсмических явлений или горных обвалов. Никогда не знаешь, с чего они начнутся и чем закончатся.

Но потом, спустя два или три месяца, Марина сказала мне:

– Знаешь что, сходи к ней. Я говорила с врачом…

– Она что, все еще лечится у врача?

– Да. Наблюдается у психотерапевта. Так вот, я говорила с ним. У Катьки так называемая «судорожная готовность». Понимаешь?

– Нет.

– Ну этот врач, конечно, объяснял мне все долго и нудно, я, наверное, пачку сигарет искурила, пока он добрался до конца. Причем, знаешь, кажется, он специально затягивал разговор, потому что его больше занимали мои ноги – а я нарочно села, положив ногу на ногу, – чем состояние больной…Так вот. «Судорожная готовность» – это такое состояние организма или души, как тебе удобнее, так и считай, когда он в любой момент готов сорваться в эпилептический припадок. В лучшем случае. В худшем – она опять может что-нибудь с собой сделать. А поскольку на этот раз рядом с ней может никого не оказаться, то…

– Но послушай, – я невольно поежился, такой неприятный оборот принимал этот разговор. – А тебе не кажется, что если я буду рядом и откровенно скажу ей, что наши отношения… ну, что они закончены, то Катьку это тем более… того…

– Врач говорит, что нет. Катька сейчас вся как сжатая пружина. Ее нужно так или иначе освободить, дать выйти наружу эмоциям, расставить все точки над «и», понимаешь? И именно ты должен провести с ней этот разговор. Как можно деликатнее, разумеется.

– Почему я?

Она посмотрела на меня с удивлением:

– Странно, неужели ты не понимаешь? Да потому, что это ты во всем виноват!

Этого мне еще не хватало – взваливать на себя такую ответственность. «Это ты во всем виноват!» Ничего я не виноват! Если бы каждая девушка, с которой я когда-либо оказывался в постели, сразу после этого сходила с ума, – в хорошеньком же положении я бы оказался!

Как бы то ни было, я все же встретился с Катькой. Для безопасности я назначил свидание в людном месте – на дорожке парка в Сокольниках.

Был грустный и бесприютный осенний вечер. Холодный, каким только может быть вечер в конце сентября, когда на улице темно, а на душе – нагромождение хандры и неуюта…

Катька пришла на место нашего свидания первой. Она вся дрожала. Когда я взял ее за плечи, то почувствовал, что ее тоненькие косточки под свитерком буквально ходят ходуном. Мелькнули большие темные, странно знакомые глаза, до краев налитые слезами… Узкие губы, сжатые так крепко, что превратились в одну извилистую линию… Целую минуту она смотрела на меня, а потом отвернулась.

– Привет, – сказал я деревянным голосом и чмокнул ее в холодную и жесткую от холода щеку. – Как ты?

– Как видишь.

– А как себя чувствуешь?

– Как может чувствовать себя женщина… которую бросили? – спросила она звенящим голосом. И снова отвернулась. – Скажи… почему так получилось? Почему ты меня бросил?

Я потоптался на месте, решился – и выбросил из головы все заранее заготовленные пустые фразы.

– Брось, Катька, – я сел рядом и осторожно взял ее за руку – она не отняла руки. – Что да почему, какая разница? Кончилось все, понимаешь? Ушло, перегорело. Было да сплыло. Что мне прикажешь делать – притворяться? Это ничего не даст, только тебя измучаю, да и себя тоже.

– Как же так? Мы были такой красивой парой… Мы были самые умные, самые лучшие, самые-самые…

– Кать… я очень хорошо к тебе отношусь, милый, добрый ты мой человечек… Но… Как бы тебе объяснить? Это неизбежно – твои переживания. Невозможно разорвать связь без того, чтобы какая-нибудь сторона не страдала. Это жестоко звучит, но это так. Это нужно просто… просто…. нужно просто… пережить…