Монстр сдох - Анатолий Афанасьев

— Можно закурить?

— Кури, если хочешь, — Евдокимов впервые разлепил губы в скудной улыбке, отчего хмурое лицо будто окропилось росой. — Да, непростая ты девица… А зачем с Петровой путаешься?

— Правилами не запрещено, Егор Егорович.

— Разве вы пара? Она ментяра натуральная, ты иных кровей. Что общего?

Лиза решила, что можно показать коготки.

— Полагаю, имею право выбирать себе друзей.

Или нет?

Евдокимов вылез из-за стола, прошелся по кабинету. Громоздкий, могучий, но двигался так, словно рысь в клетке. "Как натянутая жила, — вспомнила Лиза подругу, — и один!" Уселся напротив, мягко, без нажима сказал:

— Не имеешь, Лиза. Пока ты с нами, ничего личного, тайного у тебя не будет. Весь вопрос в том, готова ли ты к этому.

— Я готова, — быстро ответила Лиза.

— Хорошо. Тогда так. Завтра пойдешь в яму. Это не карцер, это хуже. Сколько продержишься, столько твое.

Потом опять поговорим. Удачи тебе, Четырнадцатый номер!

— Вам взаимно, Егор Егорович.

В заточении она быстро потеряла счет времени. На двух тросах ее опустили в глубокий (метров десять?) колодец, постепенно сужающийся книзу. Дно колодца представляло собой округлую земляную площадку размером с блюдце: можно было стоять или сидеть, согнув ноги в коленях, — не более того. Еще можно было, упираясь ногами и руками в конусообразные стены, обитые чем-то вроде рубероида, подняться вверх метра на два, на три. Отличное упражнение на растяжку.

Лизу усадили в колодец под вечер. Солнце стояло высоко, но внизу царила смолянистая тьма; поднесенные к лицу пальцы тускло светились. Высоко над толовой мерцал, как в небе, призрачный, голубоватый пятак выходного люка. Лиза подумала, что если школа таким образом избавляется от нерадивых учеников, то подыхать ей придется в ужасных мучениях. Евдокимов сказал, сколько продержишься, столько твое, и она сразу решила, что пробудет в жуткой ямине не больше получаса, а потом, как оговорено, подаст знак в портативное переговорное устройство, прикрепленное на поясе. Кроме этой примитивной радиотрубки, у нее с собой не было ничего, даже наручных часов.

Часа через четыре (в тот момент она еще приблизительно ориентировалась во времени) Лиза задремала, свернувшись в клубок, с ощущением, что засыпает в чреве земли, как в мамином животе. Но отдохнуть не удалось, затекала то рука, то нога, потом вдруг все тело разбухло, как тесто в кастрюле, и зачесалось сразу во всех местах. Она уже хотела шумнуть на помощь, но почему-то этого не сделала. Постепенно она пришла к мысли, что сумрачная ловушка, этот сырой звериный капкан, вероятно, и есть самое логичное завершение ее пустой, никчемной жизни.

Через какие-то сроки, скорее всего, утром, сверху спустили бадью с горячим чаем и хлебную пайку, намазанную маслом. Лиза нехотя пожевала, выпила как можно больше чаю впрок и подергала веревку: тяните, голубчики! Ей хотелось поскорее опять остаться одной.

Одиночество в земляной могиле — вот, оказывается, чего ей не хватало, вот к чему подспудно всегда стремилась ее душа. Если бы не ломота во всех членах, не сердечные спазмы, не свинцовая тяжесть в затылке, она была бы вполне счастлива своим новым положением, в котором ничего не надо менять, столь оно надежно и устойчиво.

Потом, неизвестно откуда, накатили галлюцинации и животный страх. Во сне ли, наяву ли, почудилось, что она уже не в колодце, а в объятиях черного глиняного спрута, прилепившегося к ней в тысяче местах и высасывающего через крохотные дырочки ее кровь. Она будто отчетливо видела, как высыхают, лопаются, один за другим ее сосуды, провисают, как провода, пустые слипшиеся вены, рушатся, ломаются хрупкие кости, слезает, опадает шелушащаяся кожа, — и вот уже весь ее согбенный остов ужался, уместился на земляной тарелке невзрачной кучкой какой-то дряни; но самое ужасное было в том, что в глубине этой копошащейся кучки, на присосках спрута каким-то образом сохранилось ее было сознание и жалобно, безмолвно, тихо взывало: что это, о Господи? Неужто так бывает?!

Один бред сменялся другим, в коротких промежутках она получала свою бадью с горячей пищей и воду в плетеном сосуде, жадно насыщалась для новых снов, и покрывала свободное пространство мелкими черепашьими кучками испражнений. Ни запах, ни грязь ее больше не беспокоили, она вся ими пропиталась. Время совершенно исчезло, но минуты бодрствования были, конечно, утомительнее, чем галлюцинации, и она стремилась по возможности их сократить.

В бреду границы колодца раздвигались, оказалось, что под землей полно чудесных мест: заливных лугов, бурных потоков, тенистых лесных лужаек. Лиза загорала, вставала под сверкающие, упругие водяные струи, валялась на траве, ловила кузнечиков, но ни на миг не забывала, что это всего лишь мираж.

Ликование сердца обязательно пресекалось появлением чудовищ, которые собрались в колодец, по всей видимости, со всей округи, а может быть, со всех уголков земного шара. Чудища были столь разнообразных и колеблющихся обличий, что глаз уставал за ними следить. В некоторых угадывались знакомые черты, они напоминали живых людей, с которыми Лиза встречалась в реальности, другие пожаловали из ужастиков, помесь Фредди Крюгера с обаятельными зубастиками, но большинство были фантомами ее собственного воображения, и именно от них исходил какой-то тухлый, промозглый, неодолимый страх. С теми, кто родился в ней самой, в глубине ее естества, не о чем было разговаривать, их напрасно было о чем-то просить. Зато управиться с ними было легче, чем с теми, кто явился из смежных миров. Лиза зажмуривала глаза, трясла головой, бормотала:

— Сгинь, нечистая сила! — и серые, блеклые тени с выпуклыми бельмами и с присосками мгновенно смывала пробудившаяся звонкая волна рассудка. Вновь зеленели вокруг поля и струилась в ушах вечная песня речной воды.

Но однажды в колодец заглянул обыкновенный человек в простом рабочем халате, с непроявленньм, нечетким лицом, вдобавок с надвинутой на глаза черной кепкой, примостился с ней рядом на корточки и тихим голосом задал проникновенный вопрос:

— Ну что, сучка двуногая, подохла уже или нет?

Лиза поняла сразу, от этого человека не отвяжешься, как от прочих чудовищ, надобно с ним столковаться.

— Ты кто? — спросила она.

— Сама разве не чуешь?

— Смерть что ли моя?

Человек рыгнул, на миг блеснули из-под кепки два светлых жала, как змеиные язычки.

— Боишься смерти, сучка?

— Нет, не боюсь. Ты спросил, подохла ли я? Отвечаю, подохла. Давно подохла. И что тебе надо еще?

— Не так все просто, — возразил человек. — Ты всегда очень спешила, а зря. Обними меня крепко, тогда узнаешь, что такое настоящая смерть.

По замиранию души, по глубокому обмороку Лиза догадалась, что явился наконец ее главный страх, всепоглощающий, как серная кислота, и решила его перехитрить.

— Ты призрак, — сказала она. — Тебя нельзя обнять.

Улыбаясь, дергаясь, человек начал заново проявляться: кепка полезла на лоб, открыв зияющие провалы невидящих глаз, руки налились мускулами, грудь с треском распахнулась, и оттуда глянуло на нее нечто зеленоватое, колышащееся, волосатое, смердящее, чему не может быть названия.

Лиза вскрикнула, ощутив свирепую боль в висках, — и очнулась.

Она сидела враскоряку, оторвавшись от пола, с силой упираясь ногами в стены колодца. Сверху свалилась на голову плетеная бутыль с водой. Лиза шмякнулась на задницу и жадно высосала воду до дна.

С приходом человека в рабочем халате и кепке все остальные чудовища попрятались, отступили в тень, страшась попасться ему на глаза. Лиза их хорошо понимала. Она проводила теперь с ним большую часть времени, редко вырываясь в луга и реки, и все их беседы складывались однообразно: час за часом он уговаривал ее обняться, а она придумывала всевозможные уловки, чтобы уклониться. Постепенно человек-страх научился перемещаться следом за ней повсюду, из галлюцинации в галлюцинацию, обретая все более явные черты, из призрачного становясь почти реальным, и однажды ухитрился выйти за пределы бреда и очутился рядом с ней в момент пробуждения на сыром дне колодца.

Смрадным дыханием опалил ее кожу.

— Уж теперь-то никуда не денешься, сучка, — прогнусил самодовольно, обнажая беззубые сизые десны.

У Лизы не осталось сил сопротивляться. Она знала, что сейчас произойдет. Он рванет, раскупорит свою волосатую грудь, придвинется к ней, и она провалится в слизистую глубину навсегда, как в болотную жижу.

— Значит, ты все-таки смерть?

— Хуже, значительно хуже, — заурчал кепарь. — Смерть — избавление, ты ее ждала. А я то, что происходит потом.

Лиза не верила, что сошла с ума. Это тоже было бы слишком просто. Она приблизилась к какой-то великой отметине, к откровению, с которым не мог совладать ее прежний ум, а другого ума у нее не было. Из пустых глазниц ожившего человека-призрака-зверя-страха пролился малиновый свет — Ну? — поторопил он. — Не надоело играть в прятки? На что надеешься? Расслабься, угомонись. Из этого мрака не возвращаются. Придвинься поближе, сучка!