Записки у изголовья (Полный вариант) - Сэй-Сёнагон

{112. Леса}

Лес Укита` – "Плывущее поле". Лес Уэки` – "Посаженные деревья". Лес Ивасэ` – "Поток, бегущий по камням". Лес Татигики` – "Стоит, прислушиваясь".

{113. Равнины}

Равнина А`сита – "Поле, поросшее тростником". Равнины Ава`дзу, Синоха`ра – "Поле мелкого бамбука", Хагиха`ра – "Поле кустов хаги", Соноха`ра "Поле – цветущий сад".

{114, В конце четвертой луны.}

В конце четвертой луны мы совершили паломничество к храму Хацусэ`. На переправе Ёдо` (*215) наш экипаж поместили на паром. Мы думали, что у водяного риса (*216) и речного аира стебли совсем короткие, но, к нашему удивлению, когда мы велели слугам нарвать их, они оказались очень длинными.

Мимо проплывали лодки, нагруженные водяным рисом… Любопытное и красивое зрелище! Это, верно, о таких лодках поется в песне: "На реке Такасэ`-но Ёдо (*217)…"

Когда мы возвращались домой на третий день следующей луны, шел сильный дождь.

Мальчики срезали аир, на них были маленькие плетеные шляпы, подолы подоткнуты, ноги обнажены выше колен. Это напоминало картину на ширмах.

{115. То, что поражает слух сильнее обычного

Стук экипажей в первый день Нового года, крики птиц, чей-то кашель на заре этого дня. И уж само собой, звуки музыкальных инструментов.

{116. То, что выглядит на картине хуже, чем в жизни}

Гвоздики. Аир. Цветы вишен.

Мужчины и женщины, красоту которых восхваляют в романах.

{117. То, что выглядит на картине лучше, чем в жизни}

Сосны. Осенние луга. Горное селенье. Тропа в горах.

{118. В зимнюю пору должна царить сильная стужа…}

В зимнюю пору должна царить сильная стужа, а в летнюю – невыносимая жара.

{119. То, что глубоко трогает сердце}

Почтительная любовь детей к своим родителям.

Молодой человек из хорошей семьи уединился с отшельниками на горе Митакэ. Как жаль его! Разлученный с родными, он каждый день на рассвете бьет земные поклоны, ударяя себя в грудь. И когда его близкие просыпаются от сна, им кажется, что они собственными ушами слышат эти звуки… Все их мысли устремлены к нему.

"Каково ему там, на вершине Митакэ?" – тревожно и с благоговейным восхищением думают они.

Но вот он вернулся, здрав и невредим. Какое счастье! Только шапка немного смялась и потеряла вид…

Впрочем, я слышала, что знатнейшие люди, совершая паломничество, надевают на себя старую, потрепанную одежду.

И лишь Нобутака`, второй начальник Правого отряда личной гвардии, был другого мнения:

– Глупый обычай! Почему бы не нарядиться достойным образом, отправляясь в святые места? Да разве божество, обитающее на горе Митакэ, повелело: "Являйтесь ко мне в скверных обносках?"

Когда в конце третьей луны Нобутака отправился в паломничество, он поражал глаза великолепным нарядом. На нем были густо-лиловые шаровары и белоснежная "охотничья одежда" поверх нижнего одеяния цвета ярко-желтой керрии.

Сын его Таками`цу, помощник начальника дворцовой службы, надел на себя белую накидку, пурпурную одежду и длинные пестрые шаровары из ненакрахмаленного шелка.

Как изумлялись встречные пилигримы! Ведь со времен древности никто не видел на горной тропе людей в столь пышном облачении!

В конце четвертой луны Нобутака вместе с сыном вернулся в столицу, а в начале десятых чисел шестой луны скончался правитель провинции Тикудзэ`н, и Нобутака унаследовал его пост.

– Он был прав! – говорили люди.

Этот рассказ не из тех, что глубоко трогают сердце, он здесь к слову, поскольку речь зашла о горе Митакэ.

Но вот что подлинно волнует душу.

Мужчина или женщина, молодые, прекрасные собой, в черных траурных одеждах.

В конце девятой или в начале десятой луны голос кузнечика, такой слабый, что кажется, он почудился тебе.

Наседка, высиживающая яйца.

Капли росы, сверкающие поздней осенью, как многоцветные драгоценные камни, на мелком тростнике в саду.

Проснуться посреди ночи или на заре и слушать, как ветер шумит в речных бамбуках, иной раз целую ночь напролет.

Горная деревушка в снегу.

Двое любят друг друга, но что-то встало на их пути, и они не могут следовать велению своих сердец. Душа полна сочувствия к ним.

Наступил рассвет двадцать седьмого дня девятой луны. Ты еще ведешь тихий разговор, и вдруг из-за гребня гор выплывает месяц, тонкий и бледный… Не поймешь, то ли есть он, то ли нет его. Сколько в этом печальной красоты!

Как волнует сердце лунный свет, когда он скупо точится сквозь щели в кровле ветхой хижины!

И еще – крик оленя возле горной деревушки.

И еще – сияние полной луны, высветившее каждый темный уголок в старом саду, оплетенном вьющимся подмаренником.

{120. Когда в пору первой луны я уединяюсь в храме…}

Когда в пору первой луны я уединяюсь в храме для молитвы, мне хочется, чтобы все вокруг было сковано стужей и засыпано снегом. Это так прекрасно! И что может быть хуже, если вдруг пахнёт дождем и сыростью!

Однажды я отправилась в храм Киёми`дзу (*218). Пока монахи готовили кельи для меня и моих спутниц, наш экипаж подвезли к лестнице. Она была крыта кровлей, словно галерея.

Молодые монахи в самых простых рясах вместо полного облачения, в сандалиях на высоких подставках, проворно бегали по лестнице вверх и вниз, даже не глядя себе под ноги. На ходу они бормотали бессвязные отрывки из разных сутр или напевали стихи из "Священного хранилища" (*219). Это чудесно подходило ко всей обстановке.

– Ваши кельи готовы, поспешите! – сказал монах. Он помог нам выйти из экипажа и подал туфли, чтобы мы надели их поверх обуви.

Нам было очень страшно подниматься по лестнице, мы жались к стороне, хватаясь за перила, и с любопытством наблюдали, как монахи снуют вверх и вниз по ступеням, словно по гладкому полу.

По дороге нам попадалось много паломниц. У иных подолы подоткнуты, но другие в полном параде: на них китайские накидки, сзади подвязаны шлейфы.

Посетители храма были обуты в глубокие или мелкие кожаные башмаки, и по всем галереям раздавался гулкий стук шагов. Это живо напомнило мне переходы во дворце.

За нами следовали толпой молодые слуги из самых доверенных и монастырские служки. Они то и дело остерегали нас:

– Осторожней, не оступитесь. Здесь ступенька идет вниз, а здесь галерея идет наверх.

Какие-то люди, не знаю кто, напирали на нас сзади или даже забегали вперед.

Наши провожатые выговаривали им:

– Постойте! Это знатные дамы. Нельзя же, в самом деле, вести себя так невежливо.

Одни как будто немного смущались. Другие же ничего не слушали и спешили обогнать нас, чтобы первыми поклониться Будде.

Для того, чтобы попасть в отведенные нам кельи, мы должны были пройти сквозь тесные ряды сидевших на полу богомольцев, – до чего неприятное чувство! Но стоило мне переступить порог моей кельи и сквозь решетчатую "преграду для собак" (*220) увидеть святилище, как я вдруг почувствовала благоговейный трепет… "Как же я могла столько месяцев терять время попусту вдали от храма?" – с недоумением думала я. На меня нахлынуло и наполнило мою душу с прежней силой чувство глубокой веры.

В святилище с устрашающей яркостью горело множество огней. Не только постоянные светильники, но возжженные паломниками лампады озаряли блистающие лики божества (*221). Неизреченное великолепие!

Держа в руках письменные обеты верующих, священнослужители громко возглашали их перед "молебным помостом", обратясь лицом к святилищу. Гул их голосов, казалось, сотрясал храм. Невозможно было различить, что произносил каждый из них, но иногда все же прорывался оглушительный выкрик: "Тысяча светильников в дар от такого-то…" Имени жертвователя расслышать не удавалось.

Когда, оправив наброшенные на плечи концы пояса, я склонилась перед святыней до земли, ко мне вдруг пришел монах, приставленный к странноприимным покоям, и сказал, подавая мне ветку аниса, источавшего божественное благовоние:

– Вот, я принес это для вас.

Вскоре другой монах приблизился к моей келье со стороны святилища.

– Я возгласил, как должно, ваши моления Будде. Сколько дней собираетесь вы пробыть в нашем храме? Здесь ныне находятся такие-то и такие-то…

Когда он удалился, храмовые служки принесли нам жаровню и разные кушанья, налили в неглубокое ведро воды для омовения и поставили возле него бадейку без ручек.

– А вы пожалуйте вон в ту келью, – сказал монах служанкам, и они поочередно уходили туда отдохнуть.

Колокол, возвещавший начало храмовой службы, звучал теперь и для меня. Мне стало радостно при этой мысли.

А рядом, за соседней стеной, какой-то человек, как видно, не простого звания, в полной тайне отбивал земные поклоны. В этом чувствовалась душевная утонченность.

Погруженный в свои думы, он молился всю ночь, не смыкая глаз ни на мгновение. Я была глубоко тронута.

В минуты отдыха он читал сутры так тихо, и не расслышишь. И это тоже говорило о благородстве его чувств. Мне хотелось бы, чтоб он повысил голос и произносил слова молитвы более внятно, но нет, человек этот даже не сморкался громко. Ничьи уши не должны были слышать, что он льет слезы невидимо для всех.