История одной дуэли - Вячеслав Павлович Белоусов

Ноги не слушались, я упал на подвернувшийся стул.

* * *

Он застрелился на кухне. Осталась недопитая бутылка водка на столе, и пистолет валялся у руки.

– Дверь взламывать пришлось, – бубнил над ухом Зябликов. – Жену с неделю как прогнал. Пётр Иванович, так удостоверение и не мог забрать…

Квашнин моргнул, подтверждая.

– А удостоверение зачем? – не понял Федонин. – Оружие табельное следовало изъять, а не удостоверение.

– Приказ довели до Управы. Списали его вчистую.

– Когда?

– Да вчера и сообщили. А раньше он открывал дверь. Игралиев к нему бегал.

В сапогах, в застёгнутом на все пуговицы кителе Каримов таращился на потолок, кровь залила шею и всю грудь.

– В город увезёте? – наклонился ко мне Илья.

– Сам справишься.

* * *

К сельскому кладбищу мы собирались вдвоём (Федонин остался в прокуратуре, звонил кому-то), но с нами увязался Бобров.

– Тошно в кабинете, – посетовал он. – Быстрей бы осень, надеждой только и живу.

– Что так? – Илья не слышал об увлечениях прокурора.

– Тёплая осень должна быть в этом году, охота будет в радость, хотя с дичью проблемы.

– Почему? – продолжал любопытствовать Дынин.

– В тихую погоду дичь прячется, чует охотника, в кундраках сидит, а в ненастье только и стрелять.

– Не одни воры, значит, ненастье жалуют?

– Кому не спится в ночь глухую, – буркнул Бобров, – таксисту, жулику и…

– И Митьке, соседу моему, у него любовница!.. Жена чуть не каждое утро с боем в дом пускает. Но не выгоняет.

– Вот именно. – Бобров предложил нам портсигар, знакомый рисунок парусника блеснул на распахнутой крышке.

– Как «Орёл»-то, Маркел Тарасович? – вспомнилось мне. – Бороздите моря?

Он пустыми глазами глянул мимо, затянулся папироской шумно и глубоко. Я уже не рад был, что всколыхнул ему душу. Другим стало его лицо, злым и отчуждённым.

– Продал я яхту, Данила Павлович.

– Продали? – не сдержал я сожаления. – Какая красавица была!

– Скандал поднялся.

– Что так?

– Нашлась сволочь. Жалобу накатала в обком, будто не на свои деньги её построил. Проверили, не подтвердилось, конечно, но предложили избавиться, чтобы не дразнить гусей…

Мы подходили к могилам Топорковых, единой оградой выделялись они, захватив большой участок земли, табличка белела под деревянным крестом.

– Это кто же постарался? – не удержался Бобров.

Илья скромно опустил ветку берёзы к кресту:

– Нам с дедом тут близко.

– А я и ни духом… – посетовал прокурор.

Мы помолчали, посидели на скамейке. Вместительным было кладбище, сколько глазу хватило, так и высились кресты. Выделялась могила с беседкой из кружевного металла. Одинокая женская фигурка, вся в чёрном, маячила в ней, мы прошли мимо, женщина смолчала, мы уходить – она ни с места.

– Жена Хансултанова, – пояснил Бобров на мой вопросительный взгляд. – На русском кладбище велела Хайсу хоронить, и Марата сюда же положили. С ним рядом. Шумели аксакалы, но кого она слушать будет? Говорит, так Хайса велел…

Мы помолчали. Разное в голову лезло. Слов не было.

– Что сын в записке-то написал? Здесь всякое болтают, – Бобров поднял на меня глаза.

– Прощения просил…

История одной дуэли

«…Видений пёстрых вереница

Влечёт, усталый теша взгляд,

И неразгаданные лица

Из пепла серого глядят.

Встаёт ласкательно и дружно

Былое счастье и печаль,

И лжёт душа, что ей не нужно

Всего, чего глубоко жаль».

Афанасий Фет. У камина

Этой истории случилось быть много лет назад, и началась она, когда мы ещё сверкали глазами студентов… Дуэлью её назвать можно только с большой натяжкой, однако то были действительно иные времена, и мы сами были совершенно другими.

Страна наша была великой, наши планы грандиозными, а мы амбициозны и романтичны. Сам чёрт, как говорится, не брат, а все моря по колено.

И та случайная стычка между двумя студентами на настоящую дуэль не тянула, но она ею стала. И более того, со временем превратилась в настоящую трагедию; но не буду забегать вперёд…

Мятежный незнакомец

…Остался в Саратове. На носу серьёзные соревнования. Надо готовиться. Отписал предкам, думаю, не обидятся. Приятели, сдав сессию, почти все разъехались на каникулы, поправлять здоровье, набираться сил на домашних харчах. Тех, кто остался, в связи с ремонтом «альма-матер» перевезли в новое общежитие института, куда расселяют и заочников, приехавших сдавать очередные экзамены.

Уехал мой верный Санчо Панса – Николай. Махнул к себе в Волгоград, обещал обернуться с запасами на несколько дней. Я, хотя и держу ему койку, но двух заочников уже подселили, кстати, они его земляки. Народ скромный, робеет перед очниками, но к вечеру освоились. Оказалось: люд свой, в спорах интересный, общительный.

Уголок вокруг новой общаги глухой. Дикая балка с густой зарослью чёрных кустарников. Они, словно бесформенные ворохи колючей лагерной проволоки на белоснежном покрывале. Старожилы (я тут познакомился с охранниками из местных) рассказывают легенды о кошмарных преступлениях и бандах головорезов, обитавших когда-то в этих уголках. Едва стемнеет, и сейчас мало смельчаков отваживается ходить в одиночку. Только железная дорога как веха цивилизации развеивает призраки былого, и дерзкий перестук поездов по рельсам взрывает тишину, напоминая о современной действительности.

Студенты преодолевают пустырь, буераки от общаги до ближайших столпов урбанизации – жилого городского массива – стайками и почти бегом, стараясь успеть засветло.

Жить сангвиником в такой обстановке, почти в одиночестве, не удаётся, настигает тоска, надо остаться хотя бы оптимистом…

Вчера мои молодые бурсаки чуть было не разодрались, рассуждая о философских учениях, о свободе личности. К вечеру к ним подвалил плебс из соседних комнат, и, задымив сигаретами, они завелись в дискуссиях. Я не курю, поначалу терпел, а потом выгнал всех в коридор. Проветрил хату, но они вскоре возвратились; в коридорах почти такая же температура, как на улице в овраге, и продолжили перепалку. Лень было вклиниваться, но мысли у них мелькали, хотя сказывалось дилетантство. Многим следовало бы поглубже позаниматься с Гельвицием, Гольбахом, Локком, да и вообще с энциклопедистами они здорово хромают. У меня где-то завалялась книжка Клода Гельвиция «О человеке, его умственных способностях и его воспитании». Так и подмывало предложить её своим жильцам, но задремал под их гвалт и забылся.

А книжка у меня эта заветная, с дарственной надписью давнего друга Аркашки. Так и не суждено ему было пройти вступительные экзамены, срезался на последнем до «тройки» и не набрал нужных баллов. А уезжая домой, надписал её и сунул мне, чтобы не забывал. Как ни грустно было, хоть вой, но он схохмил и