Самои - Анатолий Агарков

Он тихонько рычит в ответ, и чёрная губа приподнимается над синеватыми клыками.

И другие поодаль сидят или лежат на снегу, положив морды на лапы. На каждое движение Саньки вздрагивают, вскакивают, скалят пасти, в беспокойстве перебегают с места на место. Девушка смотрела на них, а глаза её сами бухли влагой, туманились. Слёзы пролились через край. Сидя на стогу, Санька плакала от холода и страха. Руки заледенели, лишь дыхание горячее.

Худющий волк прыгнул на стог, загнав её сердце в самые пятки, но скатился вниз и заскулил, роняя слюну. Санька пригрозила ему вилами, и он метнулся в сторону, поджав хвост.

Девушку знобит уже так, что стучат зубы. Зарыться бы сейчас с головой в сено и дышать себе на руки, но боится даже на миг оторвать взгляд от волков и всё вертит головой — чтобы видеть всех.

День начал угасать, скоро сумерки и ночь. Саньке кажется, что где-то фыркает лошадь, звучат приглушённо голоса. Но волки не обнаруживают беспокойства, готовые и ночь ждать, и ещё бог весть сколько — может той минуты, когда Санька насмерть закоченеет и сама свалится со стога.

Подняв вверх острую морду, вожак внезапно завыл. И вой его, низкий, протяжно-тоскливый повторил зимний лес. Волчий плач внезапно оборвался, как и возник. Вожак заскулил жалобно, со слезой. Повизгивая, беспокойно завертелись волки, а потом разом сорвавшись с места, исчезли в лесу.

Теперь и Санька услышала звуки, потревожившие стаю — лай собак, людские голоса, лошадиное фырканье и снежный скрип под множеством ног, лап, копыт, полозьев. Она скатилась со стога, когда увидела мужиков. Ноги её не держали, но чьи-то сильные руки подхватили её, встряхнули, затормошили.

— Жива? Не поморозилась?

Мелькали незнакомые, участливые лица. Наконец близко-близко одно, родное, на век любимое.

— Саша. Это я, Саша, я.

Борис обнял девушку и поцеловал. Целовал вздрагивающие под его губами веки, помороженные щёки, холодные губы. Целовал окоченевшие пальцы, дышал на них паром, мял её ладони в своих руках.

— Саша, любимая, прости…

Ночевать остались в Татарке. Гостеприимная хозяйка убрала с плиты чугунок, делала всё быстро:

— Сейчас печь подтопим.

Открыла заслонку. За ней уже сушились сложенные дрова. Подложила бересту, чиркнула спичкой. В просторной кухне запахло берёзовым дымком. Непросохшие поленья, занимаясь огнём, сипели, на закоптившихся торцах закипали дегтярные капли.

Борису хотелось пить, но он боялся зачерпнуть воды — как бы не увидели, что трясутся, просто ходуном ходят его руки, то ли от озноба, то ли от пережитого страха, то ли ещё от чего. Санька, наконец согревшись, сидела притихшая, почти торжественная, ни на кого не поднимая взгляда, будто боясь оттолкнуть воспоминания вкуса его губ и запаха усов.

Вошёл со двора хозяин, неторопливо стал разуваться.

— А лошаденку-то запалили.

В присутствии хозяина Извеков осмелел. Напился воды, а прикуривая у печи, сбоку внимательно посмотрел на Саньку, будто впервые видел. В платьишке она казалось крепкой и сильной, какими бывают крестьянские девушки, рано начавшие заниматься физическим трудом. Все они с годами становятся здоровыми, толстыми и весёлыми. Но в Саньке проглядывались какие-то, скорее дворянские черты — благородство линий в посадке головы, в плавных движениях, когда она поправляла разбившуюся косу, в быстром и разумном взгляде серых очей. Это удивляло и влекло Бориса.

Потом они все вместе ужинали, пили "для сугреву", за знакомство и за здоровье, и Санька никак не могла осилить своего стакана. Хозяин оказался слаб на выпивку: опорожнив с гостями бутылочку, он стал донимать жену просьбами и упрёками. И та где-то за печкой зачерпнула ковш неперебродившей браги. Борис пил, держа посуду обеими руками, и морщился от отвращения. Отвечеряли

Хозяйка взбила подушки на широкой кровати:

— Спать вместе ляжитя?

Промолчали оба — и Санька, и Борис.

Она разделась и юркнула под стёганное одеяло, когда Борис с хозяином вышли до ветру. Он вернулся, присел на стул у окна, не зная на что решиться. Хозяева вскоре угомонились, дом затих, мерный стук ходиков на стене перекликался с ударами сердца. Взошла луна за окном, и темнота стала проглядней. Заметив движение на кровати, Борис шёпотом спросил:

— Не спишь, Саша?

— Саша, Саша, — ворчливо ответила она. — Имя мне не нравится. Меня вообще-то Ольгой хотели назвать. А поп упёрся. Хорошо хоть не Николаем.

— Глупая, — его голос рассыпался мелким тёплым смешком.

— Тебе лечиться надо, — строго сказала она. — Такой молодой, а еле ходишь.

— Было хуже, но поднялся.

— Ты, говорят, геройски воевал…

— Нас много таких было. А иначе б не победили.

— У меня брат в партизанах был, — и она начала рассказывать про Фёдора складно, видно было, что не в первый раз, и всё врала.

— Расскажи о себе.

Борис тряхнул кисетом:

— Можно?

— Кури.

Он затянулся и начал рассказывать.

— Я только университет закончил, начал в гимназии историю преподавать, а тут революция, гражданская война. У нас в Самаре свой дом был. Мама всё бросила, разыскала меня. Я ведь на Урале по ранению застрял. Потом голод в Поволжье — страшно было возвращаться. Так и прижились. Мама до революции музыке учила, а теперь вот крестьянкой стала. Всё из-за меня…

— Я боюсь твоей матери.

— Варвара Фёдоровна строгая, но человек очень хороший.

Извеков рассказывал о своей матери, а Санька видела её другой, совсем не похожей на портрет сына.

… Уперев руки в мощные бока, она стояла посреди двора, и поросята, снуя по двору, тёрлись о её толстые широко расставленные ноги. С лицом откормленного младенца она казалась памятником сытости и довольства. Борис совсем не похож на неё — худой, жилистый и болезненный.

— Фёдор за тятю мстил, а ты зачем на фронт пошёл?

— За свободой, Саня, за равенством, и братством.

— И что?

— Господ-то мы разогнали. Теперь всё в наших руках: как работать будем — так и жить.

Долго разговаривали. Паузы становились всё длительнее, а речи менее связанными. Усталость клонила ко сну.

— Ты спать думаешь? — спросила Санька. — Ложись рядом, только не приставай. Ладно?

Она отвернулась к стене, когда он начал раздеваться. Он лёг рядом и не знал, куда девать руки. Сердце рвануло в бешенный скач. Какой тут сон! Отпустило, когда он услышал глубокое Санькино дыхание. Тут его настигла накопившаяся усталость и утопила сознание в беспокойном сне.

Уж так устроена деревня и люди её: в глаза все поздравляли Саньку и Бориса со счастливым избавлением от смертельной опасности, а за спиной охотно смаковали сплетни, о романтической истории юной девы и бывшего красногвардейца, в которой и сам факт присутствия волков вскоре опускался. Как ни жили Извековы обособленно от прочих селян, но и до них дошла новая версия тех памятных событий и вызвала в материнской душе чувство ревности и досады, а у Бориса — недоумение и сопричастность к греху. Все его попытки оправдаться наталкивались на глухую стену непонимания и даже брезгливости в глазах Варвары Фёдоровны. И тогда он, не поговоривши с матерью, рискуя глубоко и незаслуженно обидеть её, решился на отчаянный шаг, мысли о котором лишь чуть затеплились в душе и не докипели до полной решимости.

Белый дым поднимался над крышами, на улице было светло от луны. У крыльца, где на снегу лежал перекрещённый рамой жёлтый свет окна, он вдруг оробел: что сказать, как сказать? То спешил, радовался своему решению, а тут решимость потерял.

Поверх занавески в окне был виден белый потолок кухни. Извеков потоптался на крыльце, на мёрзлых, повизгивающих досках, взялся за дверь. Она была не заперта. В сенях натоптано снегом, холод такой же, как во дворе. Две двери, видимо, на кухню и в чулан. В какую постучать? Одна оббита дерюгой для тепла, на другой голые доски. Постучал в первую, материал глушил звук. Подождал. Нащупал ручку, открыл, шагнул через порог. Пахнуло керосином, печным теплом. Кашлянул в горсть для приличия, огляделся. Наталья Тимофеевна у печи вскинула на вошедшего встревоженный взгляд. Борис полукивнул, полупоклонился:

— Скажите, пожалуйста, Саша дома?

— Кака Саша? Санька что ль? Дома, дак чо?

Борис подождал, поглядывая на дверь горницы — может появится. Но нет, они по-прежнему вдвоём.

— Я, мамаша, о дочери вашей поговорить пришёл, — он улыбнулся, стараясь улыбкой расположить к себе собеседницу. Но женщина смотрела всё так же настороженно.

— А чо говорить-то? Девка вроде не хуже других. Не балованная.

И вдруг поняла, растерянно потянула ко рту кончик платка:

— А ей не-ет…

— Где же Саша?

— К подружкам убежала.

Вот к этому он оказался не готов. Думал, войдёт, поздоровается, спросит Сашу — согласна ли она стать его женой, а там будь, что будет. Объяснение с матерью не было запланировано и продуманно. Он растерялся, засмущался, затоптался у порога, готовый ретироваться, и ожидал, что, быть может, мудрая женщина подскажет выход из ситуации. Но растерянно молчала и Наталья Тимофеевна, во все глаза смотревшая на гостя, будто видела его впервые, или он ляпнул что-то совсем ей непонятное.