Десятый праведник - Любомир Николов

— Я не просила меня останавливать. — Она сухо засмеялась. — Будем здоровы. И хватит рассуждать о высоких материях. Давай поговорим о чем-нибудь земном. Куда ты пойдешь завтра? В сторону…

— Вельтбурга, — опередил ее Николай. Теперь он называется Вельтбург, и точка. Или, в крайнем случае, Мондовил. Не стоит называть старое название, можно схлопотать неприятности.

— Значит, правда… До меня доходили слухи, но я думала, что это шутка. Неужели все так серьезно?

— Серьезней некуда. Генеральный секретарь Аренс одержим темой ООН и всемирной власти.

— И это все? Если правда то, что о нем говорят, то он скорее одержим ролью собственной персоны.

Николай небрежно махнул рукой.

— А кто из власть имущих не одержим? Просто раньше это умело скрывали, а теперь все встало на свои места. — Он вылил в бокал остатки вина и меланхолично взглянул на пустую бутылку. — Заметь, все же с Вельтбургом нам повезло. Власть Аренса — цветочки по сравнению, например, с диктатурой Баумштеда… Или с Триумвиратом докторов… Слушай, а выпить ничего больше нет?

— Сейчас принесу. — Джейн встала и пошла на кухню. — Говори, я слышу.

— Ну… Я хотел сказать, что, по моему мнению, власть — та же яма с дерьмом, только глубина у ямы может быть разная. Важно найти способ держать голову над поверхностью.

— Удается? — спросила она, ставя на стол еще одну бутылку.

— Справляемся кое-как. Достаточно не оспаривать права Ганса-Ульриха Аренса быть генеральным секретарем, он действительно имеет на это некоторое право. Перед Коллапсом работал на Объединенные нации — причем в самое напряженное время, после погрома в Нью-Йорке, когда вся работа была переведена сюда.

— Как трогательно! — поддела его Джейн. — И ты мне еще говоришь о чокнутых старых ученых!

— Не надо! — Николай энергично замахал бокалом, не обращая внимания на то, что вино брызгает на скатерть. — Аренс, может, и одержимый, но не чокнутый. Захватив власть двенадцать лет назад, он не сделал ни одного ошибочного хода. Говорят, он был страстным игроком в покер. Да и вся эта история с постом генерального секретаря кажется мне выдумкой, исключительно чтобы запугать противников режима. А вообще-то герр Аренс мастер компромисса. Первое, что он сделал, придя к власти, договорился с организованной преступностью… Негласно, разумеется, но роли были разыграны как по нотам. Он удерживает власть и либерализует топливный режим, насколько это возможно, чтобы не вызвать гнев крестьян. Контрабанда идет. Полиция делает свое дело и время от времени ловит какую-нибудь мелкую рыбешку. Крупные фигуры, такие как мсье Луи, стоят в сторонке, лишь дергают за ниточки. Опять же мафия помогает Аренсу усмирять крестьян. Таким образом у него остаются силы на охрану границы, особенно со стороны Баумштеда.

— С этой стороны, хочешь сказать. И как пройти сквозь кордоны охраны? Или для земляков делают исключения?

Николай покачал головой.

— Никаких исключений. Патруль действует по старой схеме — сначала стреляет, потом проверяет. Так что каждый спасается как может. Большинство переходят ночью…

— Но не ты, — подначила Джейн.

— Не я. Тогда пускают собак. Ненавижу собак… — Он потянулся ко второй бутылке и с удивлением обнаружил, что она тоже пуста.

— Я их тоже терпеть не могу. Ты ел когда-нибудь собачатину?

— И похуже ел. Не перебивай меня. На чем я остановился?

— Что ты не переходишь границу по ночам, — подсказала она.

— Вот именно. Смотри сюда. — Николай наклонился над столом. — Бутылка — это село, в котором мы находимся. Дорога идет вот так… Километра через два сворачивает влево, параллельно границе, и там ее никто не охраняет.

— Почему?

— Потому что там нельзя пройти. Дорога вьется у подножия отвесной скалы. Через пять километров проход, но там всегда патруль.

Джейн захохотала.

— Загадка! Как про волка, козу и капусту. Где ж ты тогда проходишь?

— Вот здесь, — торжественно показал он воображаемое место на скатерти. — Ущелье Горж де Созе. Когда-то туристический объект, но после Коллапса туда никто не суется… Как у тебя с восхождением? Маршрут через водопады трудный, имей ввиду.

— Справлюсь, — пообещала она.

Николай тяжело встал из-за стола. В коленях была слабость. Не стоило столько пить, подумал он. Он обошел вокруг стола и похлопал Джейн по плечу.

— Ладно, конец празднику. Пора ложиться. Уже поздно, а завтра нас ждет трудная дорога.

Она повернулась к нему и начала подниматься — как-то неловко, заметил Николай, потому что места между ними оставалось совсем мало и кто-то должен был уступить, но ни он, ни она этого не делали; стол качнулся, упал назад, их тела соприкоснулись, и внезапно он почувствовал, как сквозь одежду перехлестывает жаркая волна чего-то, что он пытался сдержать в течение всего вечера — сначала с помощью злости и досады по отношению к даме, потом с помощью глубокомысленной беседы. Его руки сомкнулись на ее спине, в то время как ее впились в борта пиджака, увлекая его вперед и вниз, к глубоким, загадочно нефритовым глазам. В комнате сразу стало как-то слишком жарко, лоб его пылал, и не хватало воздуха — может быть, от неожиданной силы, с которой прижималась к нему Джейн. Их лица соприкоснулись, он почувствовал губами уголки ее губ, но когда попытался прикоснуться к ним, они ускользали, и он то одной, то другой щекой ощущал ее сдержанное дыхание. Она опустила правую руку, и в горячечном тумане, заполнившем его сознание, промелькнула мысль, что она хочет его оттолкнуть. Но вместо этого Николай почувствовал, как ее тонкие пальцы схватили его за галстук, лихорадочно дергая в разные стороны, пока узел не ослаб, и в этот момент их губы наконец встретились — не с нежностью, а с грубым нетерпением какой-то невыносимой жажды, с яростью необъяснимого соперничества и гонки к неосознанной, бесконечно далекой и в то же время столь близкой цели. Все вокруг исчезло, оставались только дрожащие от напряженного ожидания лица, оставалась опора в виде стола, без которой они давно потеряли бы равновесие… и оставалось тупое, бесившее сопротивление одежд, которые не хотели поддаваться, не хотели отступать перед поспешными, неловкими движениями. Их руки мешались, сплетались, дергали и рвали, синий пиджак полетел на пол, вслед за ним рубашка; зеленое платье соскользнуло вниз с острых маленьких плеч, и трудно сказать, сколько времени длилась эта лихорадка, пока между их телами не рухнула наконец преграда. Твердые, как камешки, соски ее грудей выписывали причудливые арабески на его обнаженной коже. Она опять впилась в него руками, увлекла назад всей тяжестью своего тела, и столешница оказалась под ними. Где-то бесконечно далеко, словно в другом мире, раздался и заглох звон разбитого стекла. Николай на мгновение открыл глаза и увидел возле своего лица белую скатерть с пятном от вина, по форме пятно напоминало звезду. Наконец бесплотный мрак поглотил его, и не осталось ничего, кроме податливого, упругого и гибкого безымянного тела под ним, поисков вслепую, пульсирующего желания и внезапного, бьющего, как удар током, прикосновения ее руки, которая повела его в еще более глубокий мрак, забытье и всеобъемлющую первичную теплоту, где спадают оковы времени, пространства и собственного «я».