Десятый праведник - Любомир Николов

— Подожди, — сказал он чуть ли не умоляюще. — Подожди. Что ты мне голову морочишь? Австралия в тысячах километров отсюда…

— В десятках тысяч, — поправила она. И голос ее стал деловитым. — Послушай, парень, давай не будем терять время. Что хотел посмотреть, ты посмотрел, прибыль кое-какую поимел… Что тебе еще надо? Убивать меня, похоже, не собираешься, изнасиловать просто не советую. Так что для обеих сторон лучше будет договориться — тебе деньги и ампулы, а мне — записки и остальной багаж, который ничего не стоит. Идет?

Николай вздохнул. «Делаю очередную глупость», — подумал он, пряча пистолет в кобуру. Не только люди Баумштеда, но даже Гастон, несмотря на свою французскую галантность, посмеялся бы над такой идиотской доверчивостью. Но что делать, у каждого человека, в конце концов, есть собственная гордость. Собственное достоинство стоит больше двухсот франков и чуточки морфия.

— Забирай свои пожитки, — сказал он. — Вместе с записками и стекляшками. И без них обойдусь.

Девушка неуверенно подошла к рюкзаку, остановилась и испытующе взглянула ему в лицо.

— Да, и еще, — мстительно добавил Николай. — Договор имеет силу для обеих сторон, верно? Ты тоже гарантируешь, что не будешь в меня стрелять и… не будешь меня насиловать.

На этот раз она не нашлась что ему ответить.

4

Коза, упрямая коза, яростно подумал Николай, резкими движениями затачивая бритву о ремень. Надо было послать ее куда подальше. Проклятый народ эти бабы — дай палец, по локоть откусят.

Лезвие поблескивало в желтоватом пламени свечи. Он попробовал его пальцем и повернулся к раковине. В полумраке тесной ванной зеркало казалось окошком в другую комнату, откуда на него смотрел какой-то подозрительный тип — до пояса голый, лохматый, заросший щетиной и с темными кругами под красными глазами. Николай внимательно оглядел его и покачал головой. Физиономия не внушала доверия. Ничего удивительного, что женщина приняла его за человека Баумштеда.

«Но переодеваться я не буду, — упрямо сказал он себе, пока опускал кисточку в кружку с теплой водой и намыливал ее о кусок грубого коричневого мыла. — Не буду… и точка! Что она из себя строит, эта фифа? Мишину я гожусь и такой, отцу Доновану тоже, даже Гастону гожусь, а эта, видите ли, строит из себя благородную девицу. Встретилась бы с мсье Гастоном, поглядели бы, какую песню тогда б запела».

Бритва со скрежетом начала соскабливать трехдневную щетину на щеках, и спустя некоторое время отражение в зеркале приобрело приличный вид.

Он стер пену с лица, пригладил волосы мокрой рукой и решил, что этого вполне достаточно. Взяв свечу, прошел в темную спальню и неуверенно остановился возле кровати, на которой лежал темно-синий костюм. Он чувствовал себе злым и неуклюжим, словно дрессированный медведь. Положение хуже губернаторского, как любил говаривать Мишин. Психологический мат, добавил бы отец Донован. Или, точнее, цугцванг.[12] С какой стороны ни взгляни на ситуацию, выхода, который пощадил бы его самолюбие, нет. Можно, конечно, послать к черту эту козу, подхватить рюкзак и потихоньку смыться. Он улыбнулся, представив себе, как она, прождав его еще с полчаса, поднимется наверх, чтобы убедиться, что ее бросили вместе со всеми ее приготовлениями. Что и говорить, мысль была соблазнительной, но бегство означало бы, что он уступил, сдался. Как и раньше, когда он спустился вниз, не подозревая, какой капкан она ему приготовила. С ее стороны было нечестно — нечестно, это еще мягко сказано — накрыть на стол, нафуфыриться и встретить его с гримасой крайнего неодобрения.

Вспомнив об унижении, он сцепил зубы. «Ладно, дорогая, — подумал он, протягивая руку к висящей на спинке стула белой рубашке, — раз уж мы решили притворяться элегантными и изысканными, даю тебе карт-бланш. Мы тоже не лыком шиты, приходилось и на дипломатических приемах бывать, неважно, что тогда я был еще совсем зеленым юнцом».

Галстук ему не давался. Раза три-четыре он его перевязывал, пока не получился более-менее приличный узел, и это придало ему уверенности. Одетый в синий костюм, он опять прошел в ванную и посмотрел в зеркало.

У него перехватило дыхание.

Из зеркала на него смотрел совсем другой человек, человек из давно ушедшей эпохи. Гладко выбритое лицо было почти красивым — скуластое, с орлиным носом и проницательными темными глазами под густыми бровями — лицо авантюриста из старых фильмов. Старинный костюм казался верхом элегантности по сравнению с его прежней одеждой. И в то же время эта одежда из гардероба мертвого хозяина дома была такой же несуразной, как и висящая над головой электрическая лампочка. С почти физической болью он ощутил, как безвозвратно ушло величие старого мира. Sic transit gloria mundi…[13]

Он повернулся спиной к зеркалу и со свечой в руке медленно спустился на нижний этаж. Чувствуя себя разбитым и не находя себе места. Ему казалось, что призраки прошлого прячутся по мрачным углам, уныло обгладывая остатки воспоминаний об океанских лайнерах и электрических миксерах, телевизорах и космических полетах, мотоциклах и компьютерах. Миллиарды исчезнувших предметов сыпались лавиной из бескрайней ночи, вызываемые, словно духи при спиритических сеансах, старым синим костюмом. Миллиарды примет рухнувшей цивилизации, на которые нельзя было посягать, кроме как в воспоминаниях.

Малая гостиная встретила его светом свечей, огнем камина и запахом еды. Контраст с мраком мертвого села был таким разительным, что Николая словно ушатом холодной воды окатило. Легкомысленный уют этой теплой комнаты показался ему безрассудным вызовом силам ночи и стужи, легионам мертвецов, сметенных Коллапсом. Белая скатерть, заботливо начищенные приборы, хрустальные бокалы и фарфоровые тарелки — все это принадлежало не им, не принадлежало, по сути дела, никому.

— Не стоило этого делать, — тихо произнес он.

Женщина оторвала взгляд от камина и повернулась к нему. Она была одета в темно-зеленое вечернее платье с глубоким декольте и казалась совершенно незнакомой, словно явилась на смену той зануде с площади. Длинные черные волосы были уложены «улиткой» и заколоты шпилькой из слоновой кости, белизна изящной шеи притягивала взгляд, и это лишь усиливало ощущение нереальности.

— Чего не стоило делать?

— Всего этого… — он пространно описал рукой круг. — Это как… как осквернение гробницы. Или как пир во время чумы.

— Чума миновала пятнадцать лет назад.

— Знаю, — кивнул Николай. — Но когда я попадаю в такие вот села, мне начинает казаться, что время остановилось… или приютилось в пыли пустых комнат. А иногда вдруг кажется, что мертвые все еще здесь, и мы должны проявлять к ним должное уважение… быть, что ли, более сдержанными, черт возьми!