Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества - Бьёрн Ларссон

— Может, ограничимся распятием? — возразил я. — Чтоб я уж точно восстал из мёртвых…

— Во всяком случае, тебе понадобится новое имя, — сказал Данн.

— Не хочешь стать Иисусом? — предложила Элайза. — Помню, в Португалии я познакомилась с одним бразильцем. Его звали Жезус, то есть Иисус, хотя похож он был скорее на чёрта и вёл себя соответствующе.

— А как тебе нравится Джон Лонг? — спросил Данн. — Джонов везде полно, так что это совпадение неважно и фамилия Лонг совершенно ни к чему не обязывает.

— На том и порешили, — хлопнув в ладоши, ответила за меня Элайза. — Джон Лонг — прекрасное имя, ведь я смогу и дальше звать тебя Джоном. А Лонг значит Долговязый и тоже вполне подходит, хотя длинные у тебя не вязы,[9] а кое-что ещё…

Так оно и пошло-поехало. В Элайзиных руках я превращался в тесто, из которого можно было лепить что угодно. Прячась в её тёплых мягких объятиях, я словно становился восставшим из мёртвых Джоном Лонгом, у которого было мало общего с заглянувшим в глаза смерти моряком Джоном Сильвером.

Но то была одна причина. Другая же заключалась в том, что у Элайзы был крайне бойкий, невоздержанный, бесстыжий язык. Несколькими словами она могла поставить на место любого человека, выбив из него гордыню и спесь, так что в конечном итоге у него начинали дрожать колени и он чувствовал себя младенцем, которому нужно заново учиться ходить. А это, как известно, дело нешуточное. Мне казалось, что с Элайзой я говорю более здраво, чем обычно. И не столько потому, что она легко ловила меня на слове, сколько из-за того, что всё равно не смог бы обвести её вокруг пальца, даже если б захотел.

Со временем я внушил себе, что Элайза подходит мне не хуже просаленных кожаных перчаток, в которых я, впрочем, более не нуждался, поскольку они выполнили свою задачу — поставили на мне клеймо жизни, а не смерти. Я ведь во всех отношениях начал новую жизнь. Я стал прибывшим из колоний моряком Джоном Лонгом, компаньоном Данна, женихом его дочери — так меня всем представляли и под этим именем знали в Лейзи-Коув и окрестностях. Итак, нужда в перчатках отпала, но я всё-таки надевал их, помогая Данну с «Дейной», и делал это ради Элайзы! Вот до чего доходит человеческая глупость…

Я держался подальше от капитана Уилкинсона, который, судя по слухам, не торопился возвращаться в Глазго. Он надеялся найти хоть одного матроса, который пережил кораблекрушение и которого, на основании достоверного свидетельства самого Уилкинсона, можно было бы предать суду и повесить за мятеж. Лишь после этого капитан мог с достоинством вернуться, получить новое назначение и снова покинуть ненавистную ему сушу.

Иначе говоря, я оказался пленником Лейзи-Коув. В какой-нибудь миле к северу путь мне преграждал Форт-Чарльз с гарнизоном из четырёхсот шумных неотёсанных английских рекрутов и подозрительных, надменных офицеров, видевших в каждом ирландце коварного врага, что вообще-то было недалеко от истины. Со дня сражения 1601 года в Кинсейле всегда кишмя кишели английские солдаты, потому что это был лучший глубоководный порт для норовивших напасть на Англию с тыла испанцев и французов.

Да, меня обложили со всех сторон, мне подрезали крылья. Я чувствовал себя раненой птицей и мечтал о той поре, когда выйду с Данном в море и вдохну воздух свободы. Через месяц идиллии, ласок и прочих нежностей я уже не был уверен, что хочу взять в море Элайзу. Я думал о ней постоянно, неотступно, у меня, почти не было других мыслей. Я был внимателен и кидался удовлетворять каждую её прихоть… если не сказать похоть. Её доброта и забота заморочили мне голову, я был сам не свой. Иногда мне казалось, что Элайза связала меня по рукам и ногам, что её любовь оборачивается удавкой на моей шее.

Впрочем, поначалу всё это было неважно: наши желания совпадали, и мы делали то, чего оба страстно хотели. Затем меня стало тяготить её присутствие в мыслях. Не то чтобы Элайза мне разонравилась или у меня появился зуб на неё. Она оставалась прежней, только, увы, иногда переставал существовать я сам. Мне казалось, она не имеет права настолько прибирать меня к рукам. Перед моим внутренним взором рисовалась уже целая жизнь в подобном духе, целая жизнь, прожитая как бы в чужой шкуре.

Несколько раз выйти в море наедине с Данном, думал я, и положение во всех смыслах должно исправиться. Но стоило мне заикнуться об отплытии, как Элайза твёрдо заявила, что пойдёт с нами. Отчасти, объяснила она, потому что хочет приглядеть за мной, чтобы я не испарился в неизвестном направлении. Я ведь шустрый, меня только выпусти из виду, и я исчезну! Впрочем, она выставила и второй довод: надо, дескать, позаботиться об отце, который не может постоять себя. Она безумно любит отца, но он слишком доверчив и полагала на людскую честность.

— Хотя прекрасно знает ей цену, — прибавила Элайза. — Он же не псих, как ты заметил, если у тебя варит башка. К счастью, мне не перешло по наследству его доброе сердце, потому что жить с таким сердцем, прямо скажем, трудно.

И тут она была права: жить в нашем мире с таким добрым и щедрым сердцем, как у Данна, трудно. Если, конечно, ты хочешь оставаться человеком. В противном случае это не имеет значения.

Я заново учился управлять «Дейной» да и вообще управляться с судном, потому что это было совсем другое дело, чем ходить матросом на «Леди Марии». Теперь мне нужно было самому обрести чувство руля, поворачиваться боком или лицом к ветру, чтобы прикинуть его силу, определять скорость судна, прежде чем перекладывать парус, выбирать подходящую волну, чтобы гукер не потянуло назад и не развернуло против ветра, следить за кильватерной струёй, чтобы вычислять дрейф, короче говоря, нужно было жить своим умом. Вскоре я сиял от радости, как только умею сиять на море, и распространял своё сияние вокруг. Краем глаза я видел взгляды, которыми обменивались при этом Элайза с Данном; в них тоже светилась радость, но несколько иная — радость оттого, что у них есть я.

Однажды Данн попросил меня взять курс на юг и пойти дальше обычного, минуя Восточную косу и риф под названием Булман.

— Ты должен уловить, как меняется чувство моря на маленьком судне, — сказал Данн. — Гукер — это тебе не топорный, неуклюжий «купец». А потом я хочу показать тебе кое-что интересное.

Сначала мы зашли в Питт, откуда открывался вход в Песчаную бухту, и, став там на якорь, перекусили, а Данн в это время рассказывал мне о погоде, ветрах и течениях по эту сторону мыса Олд-Хед-оф-Кинсейл. Указывая ориентиры на суше, он объяснял, как следует вести себя в темноте и в случае шторма. Затем мы при ясной погоде и хорошей видимости двинулись вдоль Олд-Хеда.