Газета Завтра 280 (15 1999) - Газета Завтра Газета

Мой старый друг поэт Сергей Алиханов выпустил довольно неожиданную книгу. Толстый фолиант, без малого 700 страниц, был запрятан под скупым названием “Судебный отчет”. И заключал в себе стенограмму судебного процесса 1938 года по бухаринско-троцкистскому блоку.

История издания слегка напоминала детектив. В 1938 году стенограмма процесса была разослана спецпочтой по управлениям НКВД страны. Но затем был дан приказ вернуть все номерные экземпляры в центр, а в отдаленных точках — на месте уничтожить. Однако один храбрец этот отчет припрятал. И уже в старости, через десятилетия, поведал о своем поступке внуку. Объяснил же его так: предвидя, что со временем наша, на удивление закрытая, история все оболжет, он хотел сберечь подлинную правду для потомков. И завещал: когда-нибудь опубликовать этот предельно откровенный документ эпохи.

Внук, выбившийся уже в наше время в обеспеченные люди, имел какие-то резоны, которые, как и свое имя, предпочел не раскрывать, чтобы держать документ в секрете до последних пор. И доверяя Алиханову его издание, просил до выхода в свет тиража о нем помалкивать. В итоге всех этих предосторожностей, о справедливости которых я не мог судить, книга и вышла под таким не говорящим лишнего названием — чтобы заранее не засветиться где не надо.

Эту преамбулу я предпослал своей заметке, представлявшей собой рецензию на названную книгу. А дальше достаточно подробно пересказал фабулу процесса, на котором Бухарин и его подельники обвинялись в попытке расчленения СССР, подготовке иностранной интервенции и “дворцового переворота” против Сталина и его присных.

В финале же я позволил себе несколько собственных, сугубо субъективных, разумеется, суждений. Прежде всего — почему мне лично все признания бухаринцев в измене не показались голой выдумкой.

И еще не удержался я поведать об одном исподволь возникающем по прочтении книги эффекте. Уже постфактум зная, во сколько миллионов жизней обошлось предательское “открытие фронта” в 41-м, которое готовил еще задолго Бухарин, невольно хотелось, против всего затверженного, мысленно бросить Сталину упрек не в перегибе в борьбе с изменой, а не недогибе!

И ВОТ Я, СЛЕДУЯ формально даденной свободе слова, понес эту заметку в разные издания, где она сразу возбудила интерес. Ибо документ, который я цитировал обильно, издавал ласкающий редакторские ноздри жареный душок, источник тиража.

Но заковыка в том, что у формально даденной свободы есть еще экономическая подоплека. Газеты, воспевающие рынок и капитализм, в натуре существуют у нас не по законам рынка, а из мошны какого-либо господина толстосума. И потому размеры тиража играют роль такую же примерно, как размеры бюста у красавицы, взыскующей симпатий покровителя. Чем больше — тем на большее можно и выставить; хотя есть, как известно, и любители миниатюр. Но вот не потрафишь золотому тельцу если — при любых размерах пролетишь. Этим тельцам в итоге, как я мог понять, моя заметка-то и не трафила.

Но мое дело — тоже предлагать свое, авось где-то да глянется. И я припомнил, что в “Независимой газете”, куда мне еще не забили вход категорически, у меня в друзьях был заместитель Третьякова, редактор еженедельного книжного приложения Игорь Зотов. Как раз по моему жанру — и я передал статью ему. Он ее прочел и пообещал подготовить к публикации.

Готовилась она целых полтора месяца. Специальный эксперт “Независимой” текст скрупулезно изучал — и я весьма подозреваю, что такую обширную, на всю полосу, статью, да еще под моей сомнительной фамилией, не мог не проглядеть, хотя бы бегло, и сам Третьяков.

И вот она печатается — и вызывает сразу бурный интерес. Как рассказал мне Зотов, было целое нашествие в редакцию за этим номером газеты. Смели все экземпляры из отделов, еле удалось оставить что-то для подшивок. Но звонит мне через несколько дней Зотов: слушай, тут говорят, что этот отчет уже до Алиханова был издан. Ну и что из этого? — спрашиваю. А из этого, говорит он, выходит, что ты всех надул, это никакая не сенсация, а провокация.

Я говорю, что я, во-первых, и не утверждал, что не было других изданий. А только рассказал историю этого, как мне издатель рассказал. А во-вторых, к Алиханову за этой книгой уже кинулись ученые-историки, профессора, в том числе МГУ, в том числе профессор Нью-Йоркского университета Стивен Коэн, председатель Бухаринского общества, самый известный в мире авторитет по Бухарину. Он книгу приобрел и засвидетельствовал, что полного общедоступного издания еще не было, а были только усеченные и искаженные.

Ты, говорит Зотов, тогда все это на бумажке напиши, чтоб было чем прикрыться. А вообще тут что-то странное с твоей статьей, я сам пока всего не разберу.

Но ничего писать вдогон уже мне не пришлось. Поскольку вскорости и началась та показательная порка, когда уже не только в “Независимой”, отметившейся той проскрипцией, но и в любой другой порядочной газете мое отмеченное чуждым плюрализмом слово появиться не могло.

Лупить меня взялись по всем коварным правилам нетленной инквизиции, не в глаз, а в бровь. То есть вцепились перво-наперво в ту вышеприведенную, вполне невинную преамбулу. Лучше всех этот прием представил Третьяков в своем пронзительном по искренности “Извинении”:

“Есть конкретная и громадная ошибка “НГ”, на страницах которой появился этот текст.

Спорить о его содержании неинтересно и бессмысленно. Хотя бы потому, что автор текста выдает за раритет то, что сотни тысяч читателей, в том числе и я, держали в руках до всякого Рослякова. Человек, ошибающийся в столь элементарном, вряд ли может претендовать на “переосмысление” исторического процесса...”

Хороший анекдот есть, как один тоже ошибся: хотел, прошу прощения, пукнуть — а наделал куда больше... Но пусть я и ошибся, хотя тогда вместе со мной в элементарную ошибку впал и уже названный мировой авторитет профессор Стивен Коэн. Но суть не в этом; главное, что от этой, может, справедливой, может, нет, ничтожности и плясала вся дальнейшая логическая пирамида. Ах книга — не раритет, ну, значит, и все в ней — брехня. И рецензент — брехло, и никакого бухаринского заговора не было, но это еще только первый ход.

Следующий делает знатный как при коммунистах, так и при демократах публицист Аркадий Ваксберг. Он, в терминах их стороны, как раз и преуспевший угодить и нашим, и вашим, дополняет явленную Третьяковым искренность своей змеиной проницательностью: “Автор не так глуп, как хочет показаться!” “Эта рекламная “завлекаловка”, — яснее формулирует его посыл “Общая газета”, — пахнет большой кровью”.

И дальше уже бьет, устами академика Яковлева, логический апофеоз — не скрою, отчасти даже лестный для меня по отводимой мне в текущем политическом процессе роли. Уже я, этот “всякий” и не интересный никому, чудесно превращаюсь в некую могущественную силу — “скорее нацизм, чем муссолиниевский фашизм” , “140-150 фашистских газет” , оплот национальной розни и резни, откуда растут ноги абсолютно всех нынешних бед:

“Потерпев два поражения в двух открыто фашистских путчах 91-го и 93-го годов, они, — это я, значит, — увидели, что если еще раз пойдут в открытую, то их на самом деле запретят... Они, — это опять я, — из одного гнезда — фашизм и большевизм... Они, — и это я, — почувствовали, что парламент, власть, суд, прокуратура — это их защита и надежда. Орут больше всех о законности, свободе слова. Они даже на меня подавали в суд...”

Ну и за этот безобразный ор в пользу законности — все ж бывший член Политбюро ЦК КПСС, а не какой-то “всякий” мою персоналку разбирал — уже оргвыводы: публичное символическое сожжение и запрет на деятельность в подначальной, называемой свободной, прессе.

НО САМАЯ СОЛЬ в том, что когда академик Яковлев еще служил в большевиках, то бишь в фашистах, по его определению, и возглавлял у них идеологию, мне от его же службы крепко перепало тоже. На редколлегии тогдашней “Правды” ее член однажды доложил, что неусыпной службой вынесено мнение больше меня в той еще подначальной прессе не печатать никогда. Только тогда мне вешали антисоветчину, антифашизм по-нынешнему. И вот после того, как академик скинул партбилет, а мне, сроду безбилетнику, досталось и от наших, и от ваших, — материальным воплощением того фашизма, главным идеологом которого был он, стал я.

То есть я как-то угодил своей заметкой во что-то потайное за кулисой, что тотчас и пустило в ход весь страшный механизм. Причем спех с запуском его не дал даже толком глянуть в сами тексты его. Например, на “круглом столе” на “Эхе Москвы” того же прокурора Вышинского, бывшего на бухаринском процессе гособвинителем, упрямо называли, вместо Ульриха, судьей. А главным аргументом для всего избрали, наподобие универсального разводного ключа у слесаря, такой: “Параноидальное сознание”. Таким путем какой-то признанный демократический историк, фамилии которого я не запомнил, и развел все по своим местам.