Любовь и злодейство гениев - Сергей Нечаев

«У меня все опыты идолопоклонства и кумиров не держатся и очень скоро уступают место полнейшему отрицанию».

В результате Герцена потянуло в Италию, где в то время освободительное движение шло иным, как ему казалось, руслом. Свои впечатления об этой стране он выразил так:

«Я нравственно выздоровел, переступив границы Франции; я обязан Италии обновлением веры в свои силы и в силы других; многие упования снова воскресли в душе; я увидел одушевленные лица, слезы, я услышал горячие слова… Вся Италия просыпалась на моих глазах. Я видел неаполитанского короля, сделанного ручным, и папу, смиренно просящего милостыню народной любви».

Но вскоре весть о революции, произошедшей во Франции, и о провозглашении там республики опять привела Герцена в Париж. Бурные парижские события захватили его, однако первое впечатление, которое произвела на него Франция, нисколько не изменилось и теперь. Все яснее и яснее Александр Иванович видел, что революции опереться не на что и что Париж неизбежно катится к катастрофе. И катастрофа эта произошла, произведя на писателя страшное впечатление.

В своих знаменитых воспоминаниях, известных под названием «Былое и думы», Герцен написал:

«Вечером 26 июня мы услышали […] правильные залпы с небольшими расстановками […] Мы все взглянули друг на друга, у всех лица были зеленые […] „Ведь это расстреливают“, — сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга. Я прижал лоб к стеклу окна. За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощают такие минуты!

После бойни, продолжавшейся четверо суток, наступила тишина и мир осадного положения; улицы были еще оцеплены, редко, редко где-нибудь встречался экипаж; надменная Национальная гвардия, со свирепой и тупой злобой на лице, берегла свои лавки, грозя штыком и прикладом; ликующие толпы […] ходили по бульварам, распевая „Mourir pour la patrie“, мальчишки шестнадцати-семнадцати лет хвастали кровью своих братьев, запекшейся на их руках, в них бросали цветы мещанки, выбегавшие из-за прилавка, чтобы приветствовать победителей. Кавеньяк[15] возил с собой в коляске какого-то изверга, убившего десятки французов. Буржуазия торжествовала. А дома предместья Святого Антония еще дымились, стены, разбитые ядрами, обваливались, раскрытая внутренность комнат представляла каменные раны, сломанная мебель тлела, куски разбитых зеркал мерцали… Париж этого не видал и в 1814 году.

Прошло еще несколько дней — и Париж стал принимать обычный вид, толпы праздношатающихся снова явились на бульварах, нарядные дамы ездили в колясках и кабриолетах смотреть развалины домов и следы отчаянного боя […] Одни частые патрули и партии арестантов напоминали страшные дни».

«Ничего не делается само собой, без усилий и воли, без жертв и труда. Воля людская, воля одного твердого человека страшно велика».

(А. И. Герцен)

В июне 1849 года Герцен с чужим паспортом в кармане вынужден был бежать из Франции в Женеву. При этом следует отметить, что еще в Париже он окончательно решил для себя никогда больше не возвращаться в крепостную Россию. В своем письме императору Александру II он просил:

«Дайте землю крестьянам, она и так им принадлежит. Смойте с России позорное пятно крепостного состояния, залечите синие рубцы на спине наших братий… Торопитесь! Спасите крестьянина от будущих злодейств, спасите его от крови, которую он должен будет пролить!»

Как ни ужасно было все, пережитое им, но Герцен уже успел привыкнуть к западным условиям жизни, после которых возвращение на родину представлялось ему совершенно невозможным. К тому же он искренне считал, что бороться с нечеловеческими условиями русской жизни можно было, лишь оставаясь за границей.

Конечно же, самым удобным местом для борьбы за освобождение России, начатой декабристами, была Ницца, а посему, даже окончательно натурализовавшись в Швейцарии, Герцен жил в основном в этом прекрасном средиземноморском городе, который не был еще тогда французской территорией.

Живя в Ницце, Герцен почти не общался с русскими, но зато он напечатал целый ряд своих работ: то были появившиеся сначала на немецком языке «Письма из Франции и Италии», потом брошюра «О развитии революционных идей в России» и, наконец, брошюра «Русские народ и социализм», известная как «Письмо к Мишле[16]». Обе эти брошюры были запрещены во Франции.

* * *

А тем временем в Париже дело пришло к ожидавшейся развязке: республика пала, и 2 декабря 1851 года президент республики Шарль-Луи Бонапарт (кстати сказать, сын Луи Бонапарта, родного брата Наполеона, и его падчерицы Гортензии де Богарне) совершил государственный переворот, разогнав Национальное собрание и арестовав оппозиционных депутатов. Через год он объявил себя императором Наполеоном III, после чего Александр Иванович написал своему старому другу М. К. Рейхель:

«Целая страна идет ко дну, и с ней, может быть, век, в который мы живем».

«Читаю теперь Герцена, не все за раз, но просматриваю, а возьму в руки и не выпущу. Сколько здоровых мыслей, какое трогающее искание и познание истины. Это великий мыслитель и великий боец»

(из письма: Мария Рейхель — Марии Корш. Из Берна — в Москву: 13 ноября 1905 г. // Натан Эйдельман. Твой XIX век. Вторая половина. РАССКАЗ СЕДЬМОЙ «ВЕК НЫНЕШНИЙ И ВЕК МИНУВШИЙ». Цитируется из: http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/NYE/XIX/PART07.HTM. Воспроизвели по изданию: Н. Я. Эйдельман, Твой XIX век. М., Детская литература, 1980 г., ученики Московской гимназии на Юго-Западе № 1543 Евгений Аверкин, Филипп Мордасов, Екатерина Овсянникова и Дмитрий Шаронов)

Живя в прекрасной Ницце, попивая кофе и внимательно следя за последними новостями, опубликованными в газетах, Герцен вдруг получил приглашение от начальника местной полиции, и там ему был показан приказ министра внутренних дел — немедленно покинуть сардинские владения. Франция, понятное дело, тоже была для него закрыта. Так он оказался в Брюсселе. Его иллюзии русского восторженного западника окончательно развеялись, но и это было еще не все. Примерно в это же время разыгралась и его семейная драма, нанесшая Герцену страшный удар в самое сердце. Дело в том, что жена Александра Ивановича вдруг не просто влюбилась в Георга Гервега, революционера и автора возвышенных стихов о величии души, самопожертвовании и справедливости, но и стала его любовницей.

* * *

Надо сказать, что Герцен любил свою кузину Наталью Александровну Захарьину с детства. Она была его двоюродной сестрой, а точнее — незаконорожденной дочерью Александра Алексеевича Яковлева (старшего брата отца Герцена). Она была на пять лет младше Александра Ивановича.

После смерти отца семилетней девочкой Наталья вынуждена была отправиться вместе с другими детьми и матерью в деревню. И вот там своим грустным видом она привлекла к себе внимание княгини М. А. Хованской, родной сестры ее покойного отца, и та «из милости» взяла девочку к себе на воспитание. В результате Наталья жила у этой своенравной и деспотичной старухи на положении «сироты-воспитанницы» аж до своего двадцатилетия.

Будучи кузиной и кузеном, Наталья и Александр были знакомы с раннего детства, но душевно они сблизились лишь в то время, когда Герцен уже был студентом Московского университета и особенно во время его ареста (как «смелого вольнодумца, весьма опасного для общества») и тюремного заключения. Из ссылки (сначала из Перми, потом из Вятки и Владимира) Герцен часто писал Наталье Александровне и регулярно получал от нее ответы. Сначала это была обыкновенная переписка между родственниками, но потом Александр Иванович решился назвать связывающее их чувство не дружбой, а любовью.

* * *

15 января 1836 года он писал ей:

«Я удручен счастьем, моя слабая земная грудь едва в состоянии перенесть все блаженство, весь рай, которым даришь ты меня. Мы поняли друг друга! Нам не нужно, вместо одного чувства, принимать другое. Не дружба, любовь! Я тебя люблю, Natalie, люблю ужасно, сильно, насколько душа моя может любить. Ты выполнила мой идеал, ты забежала требованиям моей души. Нам нельзя не любить друг друга. Да, наши души обручены, да будут и жизни наши слиты вместе. Вот тебе моя рука, она твоя. Вот тебе моя клятва, ее не нарушит ни время, ни обстоятельства. Все мои желания, думал я в иные минуты грусти, несбыточны; где найду я это существо, о котором иногда болит душа? Такие существа бывают создания поэтов, а не между людей. И возле меня, вблизи, расцвело существо, говорю без увеличений, превзошедшее изящностью самую мечту, и это существо меня любит, это существо — ты, мой ангел».

На это письмо она отвечала ему из Москвы:

«Когда ты сказал мне, Александр, что отдал мне самого себя, я почувствовала, что душа моя чиста и высока, что все существо мое должно быть прекрасно. Друг мой, я была счастлива тем, что могла восхищаться тобою, любить тебя, становилась выше и добродетельнее от желания быть ближе к твоему идеалу; казалось, до него мне, как до звезды небесной, высоко. Я жила одним тобою, дышала твоею дружбой, и весь мир был красен мне одним тобою. Я чувствовала, что я сестра тебе и благодарила за это Бога; искала, чего желать мне, — клянусь, не находила, так душа моя была полна, так довольно ей было твоей дружбы. Но Бог хотел открыть мне другое небо, хотел показать, что душа может переносить большее счастье, что нет границ блаженству любящим Его, что любовь выше дружбы… О, мой Александр, тебе знаком этот рай души, ты слыхал песен его, ты сам певал ее, а мне в первый раз освещает душу его свет, я — благоговею, молюсь, люблю.