Край, где Кончается радуга - Николай Полунин

– Не вы меня провели, а Наум.

– Ну… Наум. Так что же? Ну, Наум – это Наум, я ваших дел с ним не касаюсь, но у вас есть определенные… э-э… обязанности, которыми вы, откровенно говоря, последнее время манкируете.

Вест взглянул на Председателя. Председатель любовно облапил кувшин и был исполнен отеческой укоризны. Настоящее Председателя тоже туманно, подумал Вест.

– Что-то вы много мычите, Председатель, – сказал Вест. Он поднялся, и стопа пластин с шумом разъехалась и рассыпалась по полу. Вест узнал их, ноздреватые и размалеванные. Это был декор, составляющий видимость каменных стен.

– Обустраиваемся, – сказал Вест.

Председатель тупо поглядел на пластины.

– А, да. Потихоньку.

Вест покачивался с пятки на носок.

– Председатель, это же дерьмо. Это вранье, Председатель. Так нельзя. – Ему было даже любопытно наблюдать Председателя. Кроме того, он получал большое удовольствие от собственных слов.

– Ну, знаете ли, вы… напрасно вы. Что такого? Народ имеет какие-то представления, не обязательно, разумеется, верные, может быть, кажущиеся вам нелепыми, но… э-э… Надо делать скидку. Надо понимать… э-э… народ. Что? Нет, нет, вы зря, Отличная облицовка, огнеупорная, на днях только и получил. Что вы сказали?

Получил, подумал Вест. Он сказал:

– Ничего я не говорил, отдыхайте, Председатель, лечите язву, – и вышел, не оглянувшись.

Он спустился по лестнице обратно в зал. Повестка дня на сегодня ограничивалась церемонией, и теперь полагалось покидать зал по одному через длинные промежутки времени. В общем, собрание еще не рассосалось. Самыми последними уйдут Ткачи, уйдут за полночь, и добираться им еще часа два до Квартала. А вот первыми – как раз сиреневые, которым спешить совсем некуда. Спасибо хоть нормально уйдут, пешком, без этих своих штучек с переброской. Борьба с тиранией, еще раз подумал Вест. Отбросим кастовую спесь. Ну-ну.

Он уже нацелился на выход и мысленно проложил маршрут, чтобы проскочить без помех, но в который раз не учел всеобщего кругового движения и угодил в самую середину. К Весту подскочил Бублик, отделившись от приблизившейся группки. Бублик был румян и посверкивал лысиной.

– Очень удачно, очень, – заворковал он, ухватывая Веста за рукав.

– Д-да. Здравствуйте, Б… кгхм… Борн.

Бублик потянул Веста по кругу. В зале, имевшем форму ромба, прохаживаться таким манером было затруднительно, но это был обычай. Тоже – традиция, подумал Вест, “колесо”…

– Ну, как там? – жадно спросил Бублик, и Вест сморщился: он обещал, но совсем забыл.

– Простите, Борн. Совершенно из головы вылетело.

Румяное личико вытянулось, но сейчас же обрело прежний вид.

– Ну и ладно, ну и ладно, я же понимаю…

– Нет, простите, я вернусь, – Вест сделал движение.

– Ни-ни-ни, – Бублик вцепился в рукав еще сильней, – не надо, не надо. Я ведь и сам спрашивал, потому что хотел забрать свою записку. Кое-что подправить, дополнить. Новые соображения, скруглить углы…

Бублик был горячим сторонником реформистских преобразований. Кроме того, он ревностно следил за активностью фракции Литейщиков и на каждую их петицию выдвигал две собственных, вываливая на Триумвират тонны своей макулатуры. Председатель делал оттуда выписки.

– А вы приходите завтра, – предложил Вест. – Обсуждение сходной темы.

– Да-да, наш уважаемый Председатель…

Памятуя о беседах с Крейном, Вест очень обрадовался возможности поближе сойтись с научниками. Край, конечно, есть Край, и научники – те же вокеры, хотя и с иными функциями и специализацией, но – Вест не забыл – “неподчиненность самому Управлению” кое-чего стоит. И он знакомился с ними здесь, на “Колесе”, и отправлял в их поселок, и говорил, и смотрел, и разузнавал. И все снова оказалось фикцией. Немногие ведущиеся разработки и исследования относились в основном к биологии в смысле прикладной евгеники и носили характер лабораторной работы школьников “О некоторых особенностях вырожденного вокера”. (Тема, учрежденная во времена Инцидента, к настоящему моменту усохшая до систематики результатов тогдашних, часто инквизиторских опытов с лесовиками.) “Эмпирика в исследовании термической стойкости Литейщика и его последующей способности к продолжению рода”. (Паразитическая мазня уже не о самих, не будем говорить каких экспериментах с живыми Литейщиками, но попытка “осмыслить” и покритиковать, де, малый разброс точек, методику, примененную давным-давно, и, кажется, уж забывши кем.) Что касается оборудования и приборов – они пылились. Те, что были производства Края – о южных областях за экватором имелись сведения, что Города там отданы точному машиностроению и электронике, – никуда не годились, а на присланных с Той стороны никто работать не умел. Да и сама пресловутая “неподчиненность” была фактически мертвой буквой. Тематика согласовывалась с Управлением в хотя и неписаном, но обязательном порядке. Новые темы приходили оттуда же и очень редко. По аккуратным улочкам поселка научников так же ходили патрули, неизмеримо более корректные, правда, и благожелательные, так что и впрямь складывалось впечатление об охране “порядка, имущества и самой жизни граждан” – такова была официальная формулировка задач Управления.

Вообще, все это враки, что научной мысли нужен простор. Что нужна свобода. Нужно указание. Об этом думать не моги, а об этом изволь и плодотворно. Сделать столько-то шагов по пути познания вон в ту сторону.

Но ведь действительно есть! Абсолютно фантастическая техника и грязный вокер, ковыряющийся в паху и сморкающийся в два пальца. Может, в том дело, что не их? Не ими придумано и создано, и обрушено в болото Края. Но как, как произошло, что Край стал тем, что он есть? Или же такова сама суть этого мира, невозможного для понимания, но тогда чем успокоится здесь Человек? Если он не хочет отстраниться, если даже в минуту слабости он не может этого, если не дают ему?.. Если он – безвыходно в этом мире?

Вот и давай, иди в Стражу, произноси слова, бей и жги, если придется, и неси в себе свою цель, и находи в ней свое оправдание и очищение. Нет желания?

Нет. У меня нет такого желания. Мне все почему-то приписывают его здесь, но у меня нет такого желания, клянусь, и никогда не было, хоть я и тычусь во все стороны. Я хочу просто правды.

А зачем тебе эта правда? Что ты с ней сделаешь? Или она нужна тебе только как факт? Как утешение комплекса неполноценности? Ты разве укроешь ею свою совесть? Свою Человеческую совесть? Или укроешь?

Не знаю, зачем мне эта правда. Жить она мне во всяком случае не помогает. Более того. Я почти уверен, что она убийственна, эта правда, как убийственна любая правда любого мира, но быть может, именно это – Человеческое? Искать правду любой ценой? Это? А совесть? Тоже не знаю. Но видно, она-то и толкает меня на мои поиски.

Так что же нужно тебе, Человек?

И этого я не знаю. Единственное, чего я по-настоящему хочу здесь, – это взять Свена и увести его в лес, и жить там, заботясь о нем и радуясь его радости, и в этом видеть смысл и оправданность своего существования.

Это слабость. Она простительна тебе, и она пройдет. К тому же здесь нет лесов.

Да, здесь нет лесов, и Рита выдумывает свои истории, потому что любит брата, а весь мир ненавидит, а себя презирает… Мотобратство могло бы быть реалией, и я мог бы на него опереться, если бы оно вообще существовало. Я видел потом. Десяток – полтора подростков сидят, не разговаривая даже, на мотоциклах и сплевывают зеленую шелуху семечек бегунка. И враждуют улица на улицу, только не бегом и с кулаками, а на мотоциклах и разрывными пулями. Редкие попытки объединиться на деле срываются Стражей. Ездят-то они по кругу с факелами тоже, между прочим, подражая… А в Стражу мне нельзя, потому что я не тот, за кого меня принимают, и не принесу того, что от меня ждут. Ничего мне нельзя. Мне даже просто поселиться в Городе нельзя – так и так Стража переселит в Квартал. Есть у них какое-то Уложение, мол, каждый прибывший в Край Человек обязан три или больше лет пробыть в личине Ткача. Проверка или что уж, будто сюда попадают по собственной воле. Это ведь только Крейн, наивная душа, полагает, что – “свежая кровь в жилы”…

И ты бежишь?

Да, я бегу, я действительно ничего не могу один, а опереться мне на кого. Совсем.

И все-таки ты бежишь…

Вест еще шел под ручку с Бубликом. Народу поубавилось, но не очень. Бублик развивал свои взгляды и разглагольствовал вообще. Вест слушать не хотел и стал придумывать, как бы отвязаться, но одно привлекло его внимание.

– Погодите, погодите, – сказал он, – значит, вы утверждаете, что с Разделением, помимо всего прочего, ушли в прошлое такие вещи, как наследственные заболевания и всякого вида уродства?

– Конечно же! – восхитился тем, что его слушают, Бублик.

– Монография Льерра, другие классики… Работы коллеги Умбана… Стандарт! Все ненужное убрать, все необходимое добавить. Мы не болеем, понимаете, Вест? У вас там (для всех на “Колесе” Вест был “с Той стороны”, исключением являлся один Председатель, но тому было наплевать; он отреагировал, как ему предписывалось, а потом ему было наплевать) не изжиты еще такие страшные вещи, как полиомиелит, генные пандемии…