Повести Ильи Ильича. Часть третья - Иван Алексеев

Глаза полностью не закрылись, как ни прижимали их пятаками, из их щёлок выглядывают остекленевшие зрачки. Руки сложены на груди, пониже маленькой иконки, и держат свечку. Свеча наклонилась, но не падает.

Бабка лежит на белом покрывале, в белой рубашке, головой к лампадке, ногами к выходу. Лицо у неё смирное, успокоенное. Справа от гроба, около окна, на высокой тумбочке, – книга. Перед ней старушка с двойным подбородком. Она читает. Слева на диване сидят богомолки в черном, время от времени крестятся и разговаривают вполголоса.

Душно…

В зале соседки: круглолицая баба Лиза, дом которой выпучился на дорогу и проваливается всё больше, баба Катя, массивная баба Груша…

На стуле в углу сидит мать. Она качается в такт чтению. Сестра – красная, держит свечку…

Сказали, что катафалка приехала, и я вышел на улицу.

Катафалка – небольшой белый автобус. Такой же автобус пришел с завода.

В прошлом году я работал с отцом и теперь здоровался с мужиками, приехавшими помогать…

Ворота вросли в землю, не открывались. Когда принесли ломы и навалились вшестером, открыли одну половину. Решили, что хватит. Пошли за гробом.

Гроб положили на перила крыльца, затем зашли под него с земли и понесли.

Ольга нацепила мужчинам носовые платки, но выяснилось, что родным повязок надевать нельзя, грех, и мы с отцом не знали, что с ними теперь делать. Спасибо, объяснили, что когда будут закрывать гроб, надо положить в него эти платки.

Катафалка поехала. За ней несли венок, потом гроб. Гроб несли до конца квартала, вшестером, крышку – двое.

Баба Лиза, державшаяся рядом, сказала: «Какая же ты, Липа, красивая!»

В ногах у бабки лежали искусственные простые цветы. И гроб простой. И спокойно бабкино лицо. И просто лежат непомерно большие кисти рук. Всё по отдельности – просто, а вместе – красиво. Может, потому и красиво, что просто? А может оттого, что хороший день, и весна набрала силу.

В конце квартала расселись по автобусам.

Ехали быстро. Машина подпрыгивала на выбоинах, и я боялся, что у бабки после толчка вылетит глаз или свалится набок голова. Но с ней ничего не происходило и только, когда уже подъезжали к кладбищу, руки её разжались, как живые. Мать вскрикнула, но Лизавета тут же сцепила их вместе. А скоро остановились.

У входа торговали цветами, венками, сидели калеки, молча протягивавшие ладонь, и бойкие чёрные цыганки.

Сколько помню себя, ничего здесь не изменилось. Только вместо деревянного заборчика поставили бетонные столбы и между ними повесили железные решётки. Когда строили забор, поползли слухи, что кладбище закрывают, и бабка боялась, что не успеет лечь рядом с дедом…

Асфальтированная дорога поднималась на холм. Справа и слева блестели «серебрянкой» кресты, памятники, оградки. Веяло сластью, химией и гнилью.

Запах кладбища не повторим. Стоит один раз пройтись по царству тишины, и навсегда запомнишь горькую приторность крестов, надгробий, скамеек, утрамбованной земли.

Еще пахнет ржавчиной и самодельными цветами, и застоявшейся в низких местах водой с пиявками, гнилью и проступившей красной солью и глиной; пахнет свалкой, тряпьём, кажущимся тлением. Жаркое солнце мешает все запахи и составляет из них один, стойкий…

Мама, присмиревшая будто, затерявшаяся среди процессии, вырвалась от Ольги и начала совать сидящим у дороги мелочь, конфеты и пряники: «Помяните. Помяните». Когда все раздала, успокоилась и снова пошла за гробом.

Незаметно поднялись к кладбищенской церкви.

Службы уже дожидались. В таком же жёлтом гробу лежал мужчина в чёрном костюме; вокруг трех женщин в чёрном собрались его родственники.

Гроб с бабкой поставили на синие табуретки, взятые из дому. Крышку прислонили к заброшенному склепу красного кирпича, венчавшему маленькую церковную площадку. Стали ждать…

День удался. Вчера ещё было пасмурно, вечером моросил дождь, а сейчас чистое голубое небо открылось солнцу, и оно щедро дарило землю теплом. Воздух подёрнулся знойной дымкой. Казалось, в нём таяли боль и горести, соединялись согласие, жизнь и любовь. Душа повторяла услышанное: «Счастливая бабка! В хороший день прощаемся».

Между тем, принесли ещё два гроба; один закрытый.

Около тяжелой церковной двери, на ступеньках, собравшийся народ что-то доказывал старосте. Пожилая женщина властно и упрямо мотала головой. Левее, на белой укатанной стене, горела золотом табличка с крестиком и часами работы храма.

Наконец, двери открылись, и покойников начали заносить.

Гробы поставили головой к иконостасу. За ними столпились провожающие, с тонкими свечками в руках. Свечи не зажигали. Ждали, когда начнут отпевать.

Я посмотрел под купол. Из верхних окошек просочились солнечные лучи и натянули высоко-высоко прозрачную дрожащую перегородку. Она переливалась подобно мыльной плёнке, пылинки проплывали через нее…

Поп оказался старым, в древней рясе, с увесистым крестом и обширной лысиной на затылке.

За ним вошел здоровый курчавый старикан, потом женщина лет сорока с самодовольным толстым лицом. Она устроилась слева от настоятеля, а староста встала справа…

Голос у священника густой, тембр приятный. Я попытался разобрать слова – не получалось. Поп читал быстро, а под конец стиха выдыхался. То, что он выдыхался, и недостающую голосу силу должны были восполнить помощники. Но получалось у них плохо. И если женщина следила за священником и хорошо вытягивала, то старикан пения не понимал. Он тянул одно «господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй!», но тянул – это не про него. «Господи, поми-луй!» – кричал он фальцетом, переходя на козлиные нотки.

Староста просто бубнила все подряд: и когда доморощенный хор перебирал слова, словно жалел дыхание, и когда останавливался на одной ноте, пытаясь вывести её необъяснимо высоко…

А старушкам пение нравилось. Я видел, как многие из них закрыли глаза и шевелили губами в такт словам; а некоторые подтягивали тонкими голосками.

Поп, не уставая, махал кадилом. Запах ладана проник, казалось, во все церковные предметы.

Свечка не желала становиться в широкое ложе подсвечника и гнулась. Староста, продолжая петь, помогла мне управиться с ней.

В церкви стало накурено. Дым поднимался к куполу и купался в лучах перед иконостасом. От этого иконы казались волшебными картинками калейдоскопа…

Служба кончилась. Стали выносить.

Бабка осталась лежать. Старухи не давали её трогать и шушукались.

Священник хотел уже уходить, но увидел заминку. К нему подошла Лизавета и сказала заискивающе:

– Соборованная, батюшка.

– Что же молчите? – прогудел поп, и Лизавета покраснела. Двери снова замкнули, и священник продолжил чтение. Теперь читал и ходил вокруг бабки. Потом спросил:

– Масло принесли?

Ему подали.

– Родственники, прощайтесь. Сейчас закроют.

Мама бросилась к бабке и слабо завыла, смущённая торжественной обстановкой.

Я подумал, что мать не будет сильно убиваться не могиле, раз бабушку сейчас закроют. И вдруг понял, что в гробу лежит тело; и что этому телу нет дела до наших горестей и плача. Я подумал, что тело это отгоревало свое и теперь может лежать спокойно, – и не удивлялся больше его спокойствию и не чувствовал ничего. И когда начали подходить к телу и прощаться, я тоже подошел и коснулся губами холодного лба…

Поп закрыл тело покрывалом, полил елеем, выложив длинный крест с поперечинами, велел закрывать.

Место, где похоронен дед и где будет лежать бабушка, – высокое. Пониже холма на другой стороне кладбища, где стоят церковь и памятник погибшим воинам, но всё не болото, как посередине. Вода после дождя не застаивается, и видно далеко.

Бабушка и родители приходили сюда не реже двух раз в год: на пасху и в ноябре. Поправляли оградку, красили памятник, меняли цветы. Бабка рассыпала на могилах пшено.

Пока я не уехал учиться, они часто брали меня с собой. И потому, что часто ходил сюда и помнил место, я заметил перемены.

Свободного прохода к могилам не стало, – много людей положили вокруг, – мы пробирались к яме, кружа.

Крест, которым бабка заняли себе место, вытащили, и на его месте выкопали могилу.

По вывороченной глине ползали муравьи. Яма просадила близкие могилки, и они потрескались, соединившись сеткой морщин. И все эти морщины полны были большими чёрными муравьями…

К гробу стали прилаживать верёвки. Мама, поняв, что сейчас его опустят, припала к нему и страшно заплакала. Женщины успокаивали её, как могли.

Гроб положили на верёвки и быстро опустили. Кинули по горсти земли. Споро застучали лопаты.

Вдруг отец пробормотал: «Вот привязался». Я оглянулся на его слова.

За развалившимся каменным памятником, метрах в пяти от нас, стоял на костылях странный человек. Одёжка его была грязная, вместо левой ноги – протез, глаза горели не добрым огнём. Я как увидел их, так и замер, поражённый…