Голубая Дивизия, военнопленные и интернированные испанцы в СССР - Андрей Елпатьевский

Однажды холодным ноябрьским днем он прибыл в нашу избу с осколком снаряда, который проколол ему шинель и гимнастерку и ранил грудь. Он сел у нашего огня и из кармана гимнастерки достал остатки своей вечной ручки и трубки, «задетых» вражеским выстрелом. Первой он устроил христианские похороны, а из второй путем терпеливой работы сделал новую трубку. Затем медленно, получив приказ командира и набив табаком свою новую трубку, пустился в обратный путь. Он попал под обстрел советского пулемета, когда проходил зону боевых действий.

………………………….

Гурнаны, 25 декабря – к нам прибывает посланник Адольфа Гитлера – далекая канонада раздается над пейзажем. Вдруг взрыв заставил содрогнуться потолок и стены одной из изб занятого поселка. Здесь было обнаружено безжизненное тело Товарища. Он лежал ничком, и правая рука сжимала неразлучную трубку. Канонада усилилась. Подготовка к атаке на нашу позицию. Интермедия.

О нем едва ли сказано с болью несколько слов в дневнике кампании. Его имя читается на кресте: «Висенте Гасео дель Пино». Под именем дата и знак Фаланги. На кресте стальная каска «маленького и храброго Гасео». Так назвал его Хосе Антонио. О нем – старом товарище – едва ли говорят еще. Но я слышу в молчании золотых сумерек, как воды Волхова и звезды вспоминают трудную дорогу солдата. И я вижу, как первый луч кладет на его могилу цветок лавра. юю»

Аликанте, июль 1942 г.

Думается, приведенные выше подстрочники подтверждают слова о студентах-романтиках, составлявших определенную часть первого набора Голубой Дивизии.

Похожи содержанием и, в какой-то степени, духом на дневник Ридруэхо «Эстампы Голубой дивизии» Хуана Эухенио Бланко, которые написаны позже, но изданы раньше[59]. В предисловии к «Эстампам» А. Аснар Хернер (из второй дивизионной антитанковой роты) характеризует книгу как «чудесный архив воспоминаний о долгих днях, проходивших под летним жаром и среди снегов долгих и опустошающих зим», как живую историю, написанную по свежим впечатлениям, непосредственно на месте действия. Он отмечает, что автор пленен русской землей; подчеркивает большое различие между молодежью, воспитанной коммунизмом, и «людьми старшего возраста, крестьянством, сильным духовностью, которое несмотря на тридцать лет материализма сумело выплыть из великого духовного крушения и продолжало каждую ночь молиться перед своими иконами, полное надежды и веры» (С. 3). В авторском пояснении Бланко признается, что его работа – не цельная книга, а серия «эстампов», и причина их написания – ностальгическое чувство того, «что мы оставили там, на площади Новгорода, на горячей земле Посада, на камнях Отенского монастыря или на ледовой равнине Ильменя» (С. 5). Источниковая ценность этих зарисовок невелика, но она хорошо дополняет дневник Ридруэхо. Бланко также свидетельствует о хорошем приеме испанцев поляками, литовцами и отчасти русскими. О Посаде он пишет следующее: «В большом отступлении 41–42 гг. на всем фронте от Ленинграда до Новгорода только эта позиция, охраняемая испанцами, оставалась постоянно неприступной». Он утверждает, что русские так и не смогли взять Посад до эвакуации испанцев и что еще двадцать четыре часа после их ухода он поливался дождем из металла.

«Между своими дикими нападениями русские угощали нас специальными радиопередачами. Мы хорошо слышали их разглагольствования, и пулеметы безрезультатно искали громкоговоритель, закамуфлированный в снегу. Он говорил на корректном кастельяно: «Мы восхищаемся вашим сопротивлением, столь же героическим, сколь и бесполезным. Разве вы не видите, что мы близко? Уничтожайте ваших командиров и переходите к нам. Мы с уважением отнесемся к вашим званиям. В нашем тылу есть прекрасные города. Вы не будете больше испытывать холод…» Затем обычно ставилось несколько старых дисков. Вальс «Рамона» заводился очень часто.

Также нам передавали прокламации на испанском языке с упомянутыми призывами переходить на советскую сторону и устоявшейся бранью в адрес Испании, которую они называли франкистской, как будто была какая-то другая. Я говорю, что их нам передавали, потому что их не бросали с самолета или катапультой. Они сами приносили их ночью, в то самое время, когда засеивали минами дороги, и знали, что мы эти листовки соберем. Литература эта была дешевой, с намёками на отступление Наполеона… «Сегодня 20 или 25 градусов ниже нуля, завтра и в течение недели будет 40 или 50: вы не сможете противостоять ни холоду, ни мощи Красной Армии! Каждый день будет больше пушек и мортир, которые будут стрелять в вас. Никто не придет к вам на помощь. Вы не готовы к зимней войне…». Мы комментировали это, улыбаясь, но наши комментарии нельзя здесь напечатать. Затем мы делили прокламации и хранили их в сумке. Вместе с пятиконечной звездой и с вырванным у комиссара партбилетом они были хорошим сувениром из русской кампании». (Вспомним об удивлении авторов из Совинформбюро по поводу того, что испанцы не «боролись с этой пропагандой» – А.Е.).

Далее Бланко говорит, что испанцы радовались, когда русские шли в атаку, так как сами они предпочитали бой лицом к лицу.

«Русские, атакуя, обычно стимулировали себя возлиянием водки, которая, пожалуй, делала их более отважными. Но эти же самые солдаты, которые некоторое время были хозяевами позиции и использовали свою победу, чтобы добить пинками и ножами защитников, когда попадали в плен, становились на колени и плакали, как маленькие. В Испании такие пленные всегда становились «правыми». В России они все становились украинцами: «Я не коммунист! Я украинец!» (С. 27–30).

Говоря об отходе из Отенского монастыря 7 декабря Бланко отмечает, что их взволновало и вызвало симпатию поведение русских пленных, которые предпочитали уйти вместе с ними, чем ожидать своих товарищей, которые должны были появиться на следующий день, – «несмотря на то, что им дали свободу и даже совет, чтобы они оставались; это необъяснимо, но так было, и даже справедливо напомнить, что они вели себя чудесно, помогая эвакуировать раненых» (С. 33). Видимо, уже в это время существовал достаточный страх перед возвращением к своим из плена; нельзя также отрицать, что часть пленных не верила в этот период войны в победу своей страны.

Автор рассказывает об «охоте» за иконами, подчеркивает хорошее обращение с русским гражданским населением, останавливается на боевых операциях, описывает лазареты для испанцев в Риге, Вильно и Кенигсберге (С. 38–55). Отдельный этюд посвящает он Вильно, где, по словами Бланко, в начале 1942 г. существовало пять разных секторов с различным населением: литовский, польский, немецкий, русский и еврейский, и каждый, без исключения, ненавидел четыре остальных, но испанцы были в хороших отношениях со всеми. Он утверждает, что Вильно по стилю был польским, европейским, «парижским» городом (С. 57). «Вильна была почти испанским городом с невестами и матерями, плачущими на станции, с женскими руками, вышивающими стрелы на наших рубашках, и письмами, которые оттуда прибывали на фронт, в ожидании, когда закончится война» (С. 58).

Он с восторгом отзывается о «Катюше», русской песне, «известной задолго до того, как Ленин и Сталин создали Советский Союз» (феномен, касающийся многих, ставших истинно народными, песен – А.Е), говорит, что испанцы пели ее и разрешали петь русским, хотя немцы ее запрещали. «И хотя сейчас нет дивизионного застолья – почему бы нам не собраться однажды, чтобы вспомнить некоторые вещи, которые уже забываются? – и тогда зазвучали бы звуки «Катюши». В заключение он цитирует по-испански два первых куплета этой песни (С. 66–67).

В одном из последних «эстампов», посвященных «Советской педагогике», Бланко говорит, что потерпев поражение в борьбе с религиозностью старшего поколения, Советы все силы устремили на воспитание молодежи, для чего надо было создать новую мистику, новый идеал, «потому что человек не может жить только тракторами и тоннами угля. И Советы создали мистику ненависти, идеал разрушения столетних цивилизаций. Россия была зарей экспансивной цивилизации, нацией, которой импонировало ее универсальное кредо быть сердцем мирового Союза Советских Социалистических республик, для чего была необходима освободительная Красная Армия, чтобы сражаться со всем миром». Как и Ридруэхо, Бланко отмечает в советской педагогике акцент на математику в ущерб мировой истории, литературе (С. 69–70).

В 1954 г. в Мадриде была издана еще одна посвященная России[60]книга бывшего дивизионера, которая отсутствовала в московских библиотеках и с которой мы смогли познакомиться лишь в 2004 году в Центре Сервантеса по Международному библиотечному абонементу.

Это – чисто художественная литература: даже не очерки, а рассказы из военного быта Голубой Дивизии, почти без имен, дат или указания на конкретное место, и потому – не исторический источник (если, конечно, не учитывать ее источниковую ценность для отражения похода Голубой Дивизии в испанской художественной литературе), но как беллетристика – достаточно добротна.