Клодина замужем - Сидони-Габриель Колетт

Однажды у Рези дома (не больше двух месяцев назад) я то ли в рассеянности, то ли оттого, что была сыта, оставила надкушенный гренок… и оставленный моими зубами след был похож на полумесяц… Мы болтали, и я не заметила, как Рези стащила у меня с тарелки этот начатый тост… Вдруг я увидела, как она вгрызается в мой полумесяц, а она заметила, что я на неё смотрю. Она покраснела, но решила, по-видимому, что всё объяснят такие слова: «Знаете, я такая лакомка!» Это – незначительное происшествие, почему же оно всплывает в памяти и смущает меня теперь? А если она сейчас по-настоящему страдает из-за того, что меня нет?..

– Клодина! Эй, Клодина!

– Что такое?

– Ты не заболела, дорогая? Успокойся, пташка моя, в первые же пригожие дни мы помчимся в Монтиньи, к твоему благородному отцу, к Фаншетте и Мели… Я не хочу, чтобы ты хмурилась, девочка моя любимая…

Я улыбаюсь дорогому Рено через силу, что отнюдь не рассеивает его тревоги, и мы возвращаемся пешком; после дождя сыро, лошади и прохожие оскальзываются на мокрой мостовой.

Дома меня дожидается изящный голубой конверт.

Клодина, прошу Вас, забудьте, забудьте! Вернитесь, и я всё вам объясню, если только возможно это объяснить… Это была игра, шутка, безумное желание обмануть того, кто расхаживал так близко от нас и чьи неслышные шаги приводили меня в отчаяние…

Как?! Неужели я правильно поняла? Так это было сделано, чтобы обмануть того, кто расхаживал, как она пишет? А я, дурочка, чуть было не поддалась на её уловку! «Шутка»? Я ей покажу, можно ли безнаказанно подшучивать, как она!

Ненависть ворочается во мне, как котёнок, сосущий молоко; я вынашиваю коварные планы мести… Не хочу знать, чем продиктована моя ненависть: разочарованием или ревностью… Входит Рено и застаёт меня с распечатанным голубым конвертом в руке.

– Ага! Капитуляция? Отлично! Запомни, Клодина: надо стремиться к тому, чтобы капитулировала всегда другая сторона!

– Ну у вас и нюх!

По моему тону он понимает, что надвигается буря, и проявляет беспокойство.

– Что случилось? Нельзя рассказать? Я не требую подробностей…

– Бог с вами! Вы бредите! Мы повздорили, только и всего.

– Хочешь, я к ней схожу и всё улажу?

Любимый мой! Как он мил, ничего не подозревает… Моё напряжение спадает, я со счастливыми слезами бросаюсь к нему на шею.

– Нет, нет, я пойду завтра, успокойтесь! «Шутка»!

Угасающий здравый смысл пытается удерживать мою руку, когда я собираюсь позвонить к Рези. Однако я отлично знаю свой здравый смысл: он приходит мне на помощь ровно за минуту до того, как я совершаю ошибку, чтобы я сполна насладилась собственной прозорливостью, и сказала себе: «Это ошибка». Получив подобное предупреждение, я устремляюсь ей навстречу в полном рассудке, сознавая весь груз ложащейся на меня ответственности.

– Мадам у себя?

– Мадам немного нездорова, но для вас она дома. (Нездорова? Не настолько, чтобы я сдержалась и не сказала всё, что хочу ей сказать. Тем хуже, чёрт возьми, если мои слова причинят ей страдание. «Игра»? Вот мы сейчас и поиграем…)

Она с головы до ног закутана в белый крепдешин, вокруг глаз залегли сиреневые тени, которые только подчёркивают синеву её зрачков. Её грациозность, взгляд, которым она меня окидывает, застают меня врасплох, и я останавливаюсь:

– Рези! Вам в самом деле плохо?

– Нет, раз я вижу вас.

Я трусливо пожимаю плечами. Эх, была не была! Я насмешливо улыбаюсь, и из-за моей улыбки она вдруг выходит из себя:

– Как вы можете смеяться? Уходите, если хотите повеселиться!

Её неожиданно резкий тон сбивает меня с толку, но я пытаюсь исправить положение:

– Я полагала, что у вас, дорогая, больше вкуса. А вы в своих «играх» и «шутках» зашли слишком далеко.

– Так вы поверили? Всё это неправда. Я написала так из трусости, лишь бы снова с вами увидеться: я не могу без вас жить, но… (она раскисает, готовая вот-вот заплакать)…это не повод для смеха, Клодина!

Она в страхе ждет, что я скажу, и боится моего молчания. Она не знает, что всё во мне трепещет, словно продуваемое ветром гнездо, что меня захлёстывает радость… Мне радостно сознавать себя любимой и слышать её признания; я ревниво оберегаю потерянное было и вновь обретённое счастье; я торжествую, понимая, что я для неё – не просто забавная игрушка… Своим женским достоинством я нанесла ей сокрушительный удар и одержала полную победу, я это чувствую. Но раз Рези меня любит, я могу дать ей ещё пострадать…

– Дорогая Рези…

– Ах, Клодина!..

(Она думает, что прощение близко, и, трепеща от радости, протягивает мне руку; от её волос и глаз исходит одинаковое сияние. Увы! Красота моей подруги, пленительные леса родных мест, страсть Рено, – словом, всё, что я так люблю, пробуждает во мне одинаковое волнение, одинаковую жажду обладания… Неужто у меня на всё про всё – единственное чувство?..)

– Дорогая Рези… Правильно ли я понимаю причину вашей горячности: вы впервые встретили сопротивление? Глядя на вас, я отлично понимаю: до сегодняшнего дня все ваши подруги были вами очарованы и покорены…

Она пытается возразить и вскидывает руку над белым платьем – облегающим, узким и длинным, теряющимся в сумерках, словно шлейф Мелюзины,[9] в котором та прячет хвост, – потом отказывается от этой мысли. Она стоит, опустив руки, и я вижу, как в одно мгновение она собирается с силами: в её глазах вспыхивает злой огонёк. Она бросает мне вызов:

– До сегодняшнего дня? Неужели вы полагаете, что, прожив восемь лет с этой пустышкой, зовущейся моим мужем, я не перепробовала всего на свете? Чтобы разжечь в собственном сердце любовь, я повсюду искала самое прекрасное, самое нежное, что только есть на свете: влюблённую женщину. Возможно, вы превыше всего цените новизну, нечаянность самой первой ошибки? О Клодина! Есть нечто лучшее, когда можно искать и выбирать… И я выбрала, – заканчивает она обиженно, – а вы меня лишь терпели…

Я сдерживаюсь из последних сил, чтобы не броситься к ней; кроме того, на расстоянии я лучше её вижу и не могу ею не любоваться. Своей поруганной страсти на подмогу она бросается вооружившись до зубов: тут и несравненная грациозность, и нежнейший голос; она мне призналась: «Ты не первая», потому что в данном случае откровенность эффективнее лжи; могу поклясться: её искренность – результат тонкого расчёта… но она меня любит!

Я мечтаю о ней прямо в её присутствии и никак не могу на неё наглядеться. Привычное покачивание головой – вот она, всегдашняя Рези, полуобнажённая, за туалетом… Я вздрагиваю; было бы разумно больше не видеть её во время одевания…

Она устаёт от моего молчания и всматривается в темноту, пытаясь поймать мой взгляд.