Клодина замужем - Сидони-Габриель Колетт

– Совсем одна, Рези?

– Нет, я была с вами.

– Со мной… и с кем?

– С вами… и со мной. Мне этого довольно. Но не вам, увы!

– Ошибаетесь, дорогая.

Она качает головой, и это покачивание передаётся всему её телу, приходят в движение даже поджатые под низким пуфом ноги. Нежное задумчивое лицо выхвачено из темноты пляшущими языками пламени, только тонут в сумерках уголки её губ; Рези пристально меня разглядывает.

Вот на чём мы остановились! И это всё, что я обнаружила? Разве я не могла, перед тем как она меня захватит и насытится мною, объясниться с нею чётко и Ясно? Рези – не Люс, девочка для битья, которой надолго хватает одной ласки. Я, я во всём виновата…

Она печально рассматривает меня снизу и вполголоса говорит:

– О Клодина! Зачем вы так недоверчивы? Когда я сажусь слишком близко, я непременно чувствую, как вы напрягаете ногу, безучастную, словно ножка кресла: она отодвигается от вас, будто чужая, и мешает мне приблизиться к вам. «Мешает мне!» Вы хотите меня обидеть, Клодина, если думаете о физической обороне! Разве хоть раз мои губы коснулись вашего лица насильно, в чём принято потом винить спешку или темноту? Вы держались со мной как с… больной, как с… профессионалкой, за которой надо присматривать, перед которой необходимо сдерживать и свои чувства…

Она умолкает и ждёт. Я ничего не говорю. Она продолжает несколько мягче:

– Дорогая! Дорогая моя! Неужели это вы, умная и чуткая Клодина, загоняете нежность в смешные рамки условности?

– Смешные?

– Да, иначе не скажешь. «Ты моя подруга, значит, будешь меня целовать лишь вот здесь и там. Ты моя любовница, значит, и остальное – твоё».

– Рези…

Она заставляет меня замолчать.

– О, не беспокойтесь. Это лишь грубое обобщение. Между нами нет ничего похожего. Просто я хочу, чтобы вы, дорогая, перестали меня обижать и держаться со мной настороже: я этого не заслуживаю. Будьте ко мне справедливы (она умолкает, приблизившись ко мне так осторожно, что я этого и не заметила); что в моей нежности вызывает ваше недоверие?

– Ваши мысли, – тихо отвечаю я.

(Она совсем рядом, достаточно близко, чтобы я почувствовала на своей щеке тепло, которое передалось ей от огня.)

– Сжальтесь же надо мной, – шепчет она, – ради силы любви, которую так трудно скрыть.

Она кажется покорной, почти смирившейся. Я сдерживаю дыхание, чтобы она не догадалась, в каком я смятении; я вдыхаю аромат ирисов и ещё более тонкий запах её разгорячённого тела, когда она поднимает руку и поправляет на затылке золотой шнурок… Как удержаться и не упасть в обморок?.. Гордость мне не позволяет прибегнуть к какому-нибудь отвлекающему манёвру, ведь это было бы шито белыми нитками. Рези вздыхает, раскидывает в стороны руки, словно Рейнская дева[8] при пробуждении… Совершенно неожиданно появляется её муж – как всегда без приглашения.

– Как? До сих пор сидите без света, дорогая Рези? – удивляется он, обменявшись с нами рукопожатиями.

– О, не звоните! – прошу я, не дожидаясь ответа Рези. – Я очень люблю сумерки – то время суток, когда, как говорится, бывает трудно отличить собаку от волка…

– Пожалуй сейчас ближе к волку, а? – слащаво возражает этот невыносимый человек, который, как оказывается, прекрасно говорит по-французски.

Рези молча следит за ним злобным взглядом. Он расхаживает по комнате, заглядывает в зияющую темноту салона и продолжает прогулку. Его ровные шаги всё ближе, вот он подошёл к камину, и огонь высвечивает снизу его жёсткие черты лица и непроницаемые глаза. В десяти сантиметрах от меня он по-военному разворачивается и снова удаляется.

Я продолжаю сидеть, чувствуя себя всё более неуверенно.

Глаза Рези загораются дьявольским огнём. Она рассчитывает свой прыжок… Бесшумно поднявшись одним рывком и очутившись рядом со мной, она обхватывает меня за шею и подчиняет себе невыразимо нежным поцелуем. Я вижу над собой широко раскрытые глаза, она прислушивается к удаляющимся шагам супруга и свободной рукой машет им в такт; при этом губы её подрагивают, будто отсчитывают удары моего сердца: раз, два, три, четыре, пять… Но вот связующая нас нить прерывается, объятия ослабевают: Ламбрук идёт в нашу сторону; Рези снова сидит у моих ног и задумчиво смотрит на огонь.

От возмущения, изумления, тревоги перед настоящей опасностью, которую она только что избежала, я не удержалась и негромко вскрикнула.

– Что вы сказали, мадам?

– Прогоните меня, сударь! Уже поздно. Рено, вероятно, разыскивает меня в морге.

– Позвольте предположить, что поиски он начнёт отсюда, да простится мне подобная самонадеянность.

(Дождётся он у меня, этот господин!)

– Рези… прощайте…

– До завтра, дорогая?

– До завтра.

Вот о чём думает Клодина, полируя нынче утром ногти на правой ноге.

Презренная Рези! Её ловкость, её наплевательское отношение к моей сдержанности, её незабываемый рискованный поцелуй – все эти события вчерашнего дня заставляют меня глубоко задуматься. А Рено полагает, что мне грустно. Он не знает и так никогда и не узнает, что для меня желание, живое и болезненное сожаление, сластолюбие непременно несут на себе отпечаток печали?

Лживая Рези! Врунья! Всего за несколько минут до поцелуя она смиренно и искренне уверяла меня, рассказывала, как для неё обидна моя несправедливая подозрительность. Лгунья!

В глубине души я её оправдываю именно благодаря внезапности, с которой она раскинула мне сети. Эта Рези, жаловавшаяся на то, что я не замечаю если не её желания, то по крайней мере сдержанности, не побоялась тут же разоблачить себя, рискуя вызвать мой гнев и грубую ревность этого колосса, у которого ничего за душой.

Что она больше любит: опасность или меня?

Возможно, меня? Я снова и снова вижу это нечеловеческое напряжение мышц, этот жест алкоголички, с которым она ринулась к моим губам… Нет, не пойду к ней сегодня!

– Вы куда-нибудь идёте, Рено? Возьмёте меня с собой?

– Если хочешь, прелесть моя. Так, стало быть, Рези занята?

– Бог с ней, с Рези. Я хочу выйти с вами.

– Поссорились? Так скоро?

Я не отвечаю и жестом даю понять, что ему лучше убраться с глаз моих долой. Он не настаивает.

Предупредительный, словно любящая женщина, он за полчаса управляется со своими делами и заезжает за мной хоть и не в новой, но ещё крепкой двухместной карете и везёт меня к Пепет выпить чаю, отведать пудинга, сандвичей с салатом-латуком и сельдью… Нам хорошо, мы говорим глупости, как и положено расшалившимся молодожёнам… как вдруг пропадают разом и мой аппетит, и моя весёлость. Взглянув на надкушенный сандвич, я нечаянно вспомнила одно незначительное и уже далёкое происшествие…