Свободен - 2. - Елена Лабрус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И как быть сильной, когда не с чем бороться? Когда нас разлучает то, что не устранить никак? Не закрыть глаза. Не победить. Не смириться. Не вычеркнуть из памяти. Не исправить. Не вылечить. Не преодолеть.
Но я должна. Ради него, единственного, который ещё верит.
И я помогаю ему с бельём и костюмами, хотя он берёт только самое необходимое. И больше не плачу.
— Как там Елизаров? — вспоминаю я человека, жизнь которого тоже рухнула в один миг. Был сын и не стало. Был целый мир — и нет его.
— С ним Нина. Он в тяжёлом состоянии, и врачи пока не дают никаких прогнозов, — сдерживает Артём тяжёлый вздох, сцепив зубы.
Защёлкивает замки. И везёт свой «багаж» в прихожую, громыхая колёсиками. Такой знакомый до боли чемодан. С до сих пор висящей на ручке биркой аэропорта Хайнаня. Чемодан из другой жизни.
— Я соберу тебе что нужно завтра. Сейчас я, прости, совсем ничего не соображаю, — хожу я за ним по комнатам, пока он одевается и бросает в сумку разные мелочи.
И покорно открываю рот для ватных палочек, которыми, как заправский лаборант, он трёт по внутренней стороне моей щеки. А потом даёт им подсохнуть, прежде чем положить в конверт и забрать с собой.
— Посмотри на меня, — приподнимает он моё лицо за подбородок в прихожей, хотя я ничего не вижу из-за вновь застилающих глаза слёз. — Считай, что я уехал на несколько дней в командировку и всё. У меня всё хорошо. И тебе нельзя волноваться. Мы расстаёмся на время. И скоро снова будем вместе. У нас ещё столько всего впереди. Новый дом. УЗИ. Тройняшки. Не грусти, счастье моё. Я здесь. Я рядом. И я всегда буду рядом, несмотря ни на что.
Он наклоняется к моим губам, но так и не целует, потому что остро, пронзительно, невыносимо, первый раз между нами встаёт «стыдно».
«Чем, перед кем мы так провинились? — душат меня слёзы, когда мы прижимаемся друг к другу. — За что с нами обошлись так?»
Вот он, рядом. Любимый. Единственный. Мой. Всё равно мой! А я не могу его даже поцеловать.
И он отстраняется и, подавив, снова стойко проглотив тяжёлый вздох, отворачивается к вешалке.
— У меня, кстати, новый телефон, — достаёт он его из кармана оставшегося на вешалке пальто. — И я для тебя всегда на связи. Спокойной ночи, Невозможная моя, — улыбается он на прощание.
За ним закрывается дверь, словно полоснув лезвием по венам.
Невозможная. Недостижимая. Недоступная.
Это не я. Это жизнь, которой у меня без него не будет.
Глава 26
— Нет, мам, конечно, я с тобой не поеду, — откинув голову на подушку, я закрываю глаза.
После бессонной ночи голова гудит. После моря выплаканных слёз опухшие глаза едва открываются. И мне всё равно что за задёрнутыми шторами: ночь, утро, день, двадцать первый, или уже тридцать второй век.
— А я поеду навещу этого козла в больнице, — расходится она в телефон. — И скажу ему всё, что я о нём думаю. Всё, что за столько лет накопилось. Доломаю ему его чёртовы рёбра, чтобы он всю жизнь согнувшись в три погибели ходил.
— Ему всё равно, мам. Только нервы зря потратишь. И время. А у тебя вечером поезд.
— Я успею. Я всё успею, — горячится она. — Как там Артём?
— Не знаю. Он ушёл, — стискиваю я пальцами одной руки оба виска.
— Как ушёл?
— Как все уходят: собрал свои вещи и ушёл.
— Нет, ты не подумай, что я не понимаю. Я понимаю, — тяжко вздыхает она. — Я могу тебе хоть чем-нибудь помочь, бедняжка моя?
— Можешь. Скажи, что я не дочь своего отца, — горько усмехаюсь я. — Что ты нагуляла меня от соседа, от проезжего молодца. Непорочное зачатие. Инопланетяне. Что угодно, мам. Соври мне, — снова душат меня слёзы. А я-то думала за эту ночь выплакала их все.
— Да я бы с радостью, девочка моя, с радостью бы соврала, — слышу, как всхлипывает она. — Только сейчас эта наука. Но если надо чего сдать, ты скажи. Я сдам.
— Нет, мам, тебе не надо, — замолкаю я на полуслове, услышав звонок домофона. — Прости, кто-то пришёл. Перезвоню.
Кладу трубку и хоть абсолютно, совершенно, никак не хочу никого видеть и даже вылезать из постели, через «не могу» шлёпаю босыми ногами до двери.
— Аллё! — говорю я таким тоном, чтобы сразу на подступах отбить всё желание звонящего подниматься.
— Лан, привет! Это Света. Тополева, — ждёт меня разочарование, ибо этой непрошибаемой всё равно какой у меня тон.
— Чо надо, Свет?
— Мне бы с тобой поговорить, Лан. Это очень важно. Правда.
«М-н-н-н», — упираюсь я лбом в косяк двери, зажав кнопку открывания двери.
— Привет! Ой, я наверно, не вовремя. Поздравляю, кстати! — разглядывает она не моё опухшее лицо и вклокоченный вид, а так и валяющееся на полу свадебное платье, пока раздевается, а я рассматриваю себя в зеркале. Наверно, эти чёрные круги под глазами, воспалённые белки, опухшие веки и нормально для «послесвадебного будуна». Если бы я пила. Но она-то этого не знает. А раз не знает, то и не надо.
— Спасибо! Чо надо? — киваю я ей на кухню.
— Ты прости, что я припёрлась, просто знаю, что Артёма нет. Они с Захаром вместе по делам уехали. А я вот взяла такси и к тебе.
— Я всё поняла, пригорело у тебя. Так говори уже, не тяни время, — ставлю я перед ней кружку кофе, а себе завариваю чай.
— В общем, Лан… кароче, я беременная.
— Час от часу не легче, — падаю я на стул и роняю голову на руку. — А я то тут причём? Я не повитуха. Аборты не делаю. По звёздам мальчик-девочка не гадаю. Поздравляю! Кто счастливый отец?
— Я пока не уверена, — понижает она голос.
— Ясно. Ожидаемо, — снова киваю я. — Повторю: я не повитуха…
— Ла-а-ан, помоги мне, — тянет она. — Нет, нет, не с абортом. И кто отец я и сама определить могу, я же в диагностическом центре работаю. Просто ещё нет восьми недель. Да и уверена я на девяносто девять процентов, что это Захар.
Я закрываю глаза, потому что у меня какое-то болезненное дежавю: тест на отцовство, «99 %», беременность.
«Елизарову сейчас только беременной от него девушки для полного счастья не хватает», — что-то
