Хроники Раздолбая - Павел Санаев

Раздолбай сел за опустевший стол и вылил в свой советский бокал остатки западного шампанского. Он чувствовал себя счастливым и несчастным одновременно. Счастливым, потому что последние два часа были самым вкусным куском в его жизни, и несчастным, потому что смелости у него хватило только на то, чтобы облизать этот кусок по краям. И теперь он черной завистью завидовал Валере и Мартину, которые наедались этой лакомой жизнью досыта, и судя по доносившимся из-за тонкой перегородки звукам, наедались жадно. Сколько угодно он мог убеждать себя, что любовь к Диане ценнее, чем сомнительная «company» из гостиничного бара, но обмануть подлинные желания не получалось — больше всего ему сейчас хотелось «компании», а если точнее, компании Оли, которую увел Мартин. Почему-то ему казалось, что он ей понравился, и думать об этом было приятнее, чем о цветах для Дианы. Что цветы? Нервотрепка, безнадежный жест, чтобы хоть как-то выразить свои чувства. Любовь ли это? Что в этой любви было приятного? Восхищение красотой, неутоленная жажда внимания, взгляды, полунамеки… Диана ни разу не прикоснулась к нему, ее глаза не горели, когда он шутил или что-то рассказывал. По степени удовольствия сегодняшний вечер в разы превосходил две недели его романтических воздыханий, а если бы он не боялся оказаться на месте Мартина… Раздолбай вспомнил прикосновение острого ногтя к своей груди, и его спина стала сама собой выгибаться, как подсушенный жарой ломтик сыра. Он ненавидел свою неопытность и корил себя, что не может преодолеть барьер, отделяющий его от самого желанного наслаждения. Если бы это был барьер брезгливости, как он ожидал вначале, или каких-нибудь принципов, он бы не злился, но он знал, что его удерживает только страх. Он мечтал преодолеть его и когда-нибудь так же смело, как Мартин, взять за руку полураздетую девушку и скомандовать: «Пошли в спальню».

Допив шампанское, Раздолбай послонялся по своей половине комнаты, выключил свет и лег на предоставленный ему короткий диванчик. Заснуть он не мог. Из-за тонкой перегородки доносились стоны и оханья, а перед закрытыми глазами мелькали отпечатавшиеся в памяти видения — разгоряченные лица, блестящие девичьи глаза, нога в черном чулке, переступающие через упавшее платье шпильки… Иногда Раздолбай проваливался в дрему, и тогда видения оживали, перенося его в круг танцующих девушек, горящие глаза которых были обращены к нему. Он ждал, когда они разденутся, но раньше этого просыпался от боли в затекшей шее, ворочался на своем коротком ложе и снова ненадолго задремывал… Проснувшись в очередной раз, он услышал, что Валера и Мартин ожесточенно спорят на немецком.

— Habe doch nein gesagt, dann ist es nein![47] — твердо сказал Валера, и на этом Раздолбай заснул окончательно.

Проснулся он от громких голосов друзей.

— …я все-таки не понимаю, почему ты отказался меняться? — возмущался Мартин. — Мы им все равно заплатили за ночь и могли иметь по две качественных самки за один прайс.

— Я не отношусь к телкам как к станку, даже если им заплатил.

— Прошу прощения за подробность, но платил им я.

— Я тебе верну.

— Дело не в деньгах, я вчера угощал. Просто, не дав мне Геулу, ты уменьшил мое возможное удовольствие наполовину. Дикое свинство с твоей стороны!

— Кржемилек проснулся, — заметил Валера пробуждение Раздолбая. — Как спалось, боец?

— Хреново, — прокряхтел Раздолбай, разминая одеревеневшую шею. — То шея затечет, то хуй встанет. Телки ушли?

— Нет, ждут тебя в ванной принимать вместе душ, — посмеялся Валера. — Натягивай штанищи и пошли на завтрак, а то через десять минут кончится.

После завтрака Мартин попросил Раздолбая съездить к Мише и передать ему посылку. Огромная корзина с фруктами и бутылкой шампанского должна была, по его убеждению, загладить вчерашний скандал. На вложенной в корзину открытке с видом вантового моста было написано: «Все, что мы видели от твоего дома, — это большой плюс. Все, что твой дом видел от нас, — это большой минус. Минус на плюс дает ноль, но мы хотим, чтобы остался плюс, и поэтому дико извиняемся!»

Посылку Раздолбай повез с радостью. Он сам хотел поехать к Мише, чтобы извиниться, и посылка виделась ему гарантией прощения на случай, если Миша все же обиделся. Сам бы он такой жест не придумал, а если бы и придумал, то не имел бы средств осуществить его. Забираясь в электричку с тяжеленной корзиной, он понял вдруг, чем его одновременно привлекал и раздражал Мартин. Раздолбай часто слышал выражение «уметь жить красиво», но никогда не понимал его смысла. Мартин это выражение олицетворял. Одолжить деньги на цветы для Дианы, заказать в гостинице шикарный номер, отправить малознакомому человеку корзину фруктов — все это было для него так же естественно, как для Раздолбая вставить в магнитофон кассету с тяжелым роком. Желая перенять это умение, Раздолбай тянулся к Мартину, а сознавая, насколько его собственные возможности ничтожны, раздражался и хотел, чтобы новый друг ударил лицом в грязь. Вчера он до последнего надеялся, что «грезы в Далласе» не состоятся и Мартин попадется на вранье. Вышло наоборот, и теперь следовало признать, что его рассказы о других похождениях тоже скорее всего были правдой. Например, Мартин говорил, что время от времени летал на выходные в Берлин, где номенклатурные знакомые из правильных органов провозили его в западную часть города «походить по магазинам и подышать свободным воздухом».

«Надо учиться у него так жить, — думал Раздолбай, снова и снова прокручивая в памяти вечеринку в апартаментах. — Берлина, конечно, мне не видать, и многого другого тоже, но хотя бы чуточку… Здорово, что мы познакомились!»

Радость Раздолбая по поводу знакомства с Мартином категорически не разделял Миша, и даже корзина с фруктами не изменила его отношения.

— Я их, конечно, извиняю, но плюса у нас не получится, так что пусть остается ноль, — сказал он, прочитав открытку. — За корзину спасибо, только отвези им ее обратно. Я не девушка, чтобы от этого растаять, и видеть их больше никогда не хочу. И тебе, кстати, не советую.

— Брось, Миш! — запротестовал Раздолбай, недовольный тем, что Миша считает себя вправе судить, с кем ему дружить, а с кем нет. — Повели себя по-свински, согласен, так извинились же!

— Дело не в свинстве. Если бы твой Мартин просто напился, покричал матом или подрался, я бы все понял — бывает. Но он странный. Даже не странный, а очень плохой и опасный.

— Что в нем такого опасного?

— Как тебе сказать… — Миша поколебался, думая стоит ли заводить разговор. — Чтобы объяснить, нам придется вернуться к вчерашней теме. Понимаешь, много людей хулят веру по незнанию: «А вот — попы дремучие, бабки, суеверия…» Они про это ничего не знают, и Библия для них — китайская грамота.

— Опять ты про это!

— Подожди, скажу. Так вот, многие хулят по незнанию, а он знает, причем знает очень хорошо, я вижу это. И хулит с ненавистью, провоцирует, понимает, на что давить. Это очень странно, я таких людей не встречал даже. Не дружил бы ты ним, ничего хорошего из этого не получится.

— Миш, прости, но ты, кажется, сгущаешь краски, — ответил Раздолбай, взвешивая на одной чаше весов Мартина и красивую жизнь, а на другой Мишины суеверия. — Я твое мнение уважаю, но как ты можешь всерьез ко всему этому относиться?

— К чему?

— Ну, к Библии к этой, к тому, что Мартин там что-то хулит. Я тоже считаю, что все это древний миф. По-твоему, я тоже опасный, будешь советовать не дружить со мной?

— Ты считаешь так по незнанию и не обливаешь помоями.

— Да ладно, что я про это не знаю?! — начал заводиться Раздолбай, чувствуя, что Миша садится на любимого конька и сейчас начнет занудствовать.

— Какой сейчас год?

— Тысяча девятьсот девяностый, что за вопрос?

— Тысяча девятьсот девяностый с какого момента?

— С нашей эры.

— А с чего началась наша эра?

— Миш, ты меня экзаменовать будешь? Я не помню, у меня с историей не очень. Сначала считали до нашей эры, потом стали считать с нашей, обнулили в какой-то момент.

— Странно, что ты не знаешь, но в учебниках этого, кажется, правда нет. Я тебе открою секрет — отсчет нашей эры идет со дня рождения Христа. Тебе не кажется, что из-за мифа не стали бы обнулять летоисчисление?

— Не кажется, — буркнул Раздолбай, переживая, что оказался перед Мишей таким невеждой. — Решили сделать это религией и поменяли эру.

— Кто решил?

— Ну, жрецы какие-нибудь, цари. Кто решал, во что людям верить надо.

— Христианство триста лет пытались искоренить. Римляне сохраняли завоеванным народам все их верования и ставили в Пантеон всех богов, какие тогда были. Только самых мирных христиан бросали почему-то ко львам. Не год, не десять лет — триста. Но чем больше их убивали, тем больше их становилось. Рим в конце концов стал христианским, и тогда поменяли календарь. Что это за миф, с которым триста лет не могла справиться самая великая империя мира и который победил ее? Может быть, это нечто большее?