В споре со временем - Наталья Решетовская

И осень, и зиму работал Саня каменщиком. "Физический образ жизни всегда шёл мне на пользу",- пишет он мне. Вот он и не болеет, и выглядит ничего. Беда только, что рукавицы на работе "буквально горят", не успевает их латать, хотя у него их и две пары: свои и казённые.

На строительстве ТЭЦ работалось споро. У Сани не так, правда, ловко шла работа, как у Ивана Денисовича, но, бывало и он увлекался ею так, что и не замечал, как уж время было кончать...

Муж заверяет, что он отнюдь не находится в состоянии уныния. Дух его бодр. Он ждёт "много хорошего в будущем" и это облегчает ему "жизнь сегодня".

Умиротворённому, спокойному, несколько фаталистическому настроению соответствует просьба прислать ему стихи и драматическую трилогию А. К. Толстого, драмы Островского, Кольцова и лирику Блока. А пока он по страничке в день читает из словаря Даля.

Многим солагерникам своим Солженицын так и запомнился - "человеком с томом Даля под мышкой, в обществе Панина и Карбе".

В письмах Сани того времени появляется то, чего в предыдущих письмах совсем не было. Экибастузский лагерь - не чета "шарашке"! А потому приходится заботиться не только о духовной пище! И наряду с Толстым и Блоком в письмах упоминаются сахар, сало, сухари.

Я не могу от себя посылать посылки. Рязань - не Москва. Об этом станет известно и в моём институте. А ведь я только-только стала опорой семьи, смогла освободить маму от помощи нам и от работы вообще, смогла материально помогать тётям, а вот теперь надо будет помогать ещё и мужу... И все заботы и хлопоты самоотверженно принимает на себя моя тётя Нина, живущая в Ростове. Ей к тому времени перевалило уже за 70 лет. Относить посылки на почту ей помогает муж моей старшей двоюродной сестры.

Ежемесячно шлются Сане сахар, сало, сухари, табак, а то и сливочное масло, и колбаса, лук, чеснок. И не только продукты. Валенки, вещмешок, шерстяные носки, рукавицы и многие разные мелочи: то деревянная ложка, то паста зубная, то нитки с иголками, то мочалка, то пластмассовая посудинка, то чернильница-непроливайка...

Получение посылок Саня каждый раз воспринимает как праздник.

Писем больше двух раз в год писать нельзя, но разрешены открытки с подтверждением, что посылка получена. Вот одна из них:

"Вашу посылку от 13.6. получил. Большое спасибо. Всё прекрасно. Пришлите карандашиков. Целую всех. Саня".

Для нас эти открытки - ещё и весточки в промежутках между редкими письмами.

"Посылки ваши для меня - источник жизни",- писал мне Саня в декабре 50-го года. Он был очень благодарен тёте Нине и считал себя "в неоплатном долгу" перед ней. И в то же время он верит и чувствует, что тётя Нина всё для него делает с искренней заботой и любовью. А потому он без стеснения пишет ей, что ему "особенно хочется мучного и сладкого", что "сухофруктов больше не надо", а махорку лучше бы присылать не No 3, а No 2 или No 1 - No 3 уж очень лёгок".

В дальнейшем тётя Нина так изучит Санин вкус, что будет угождать ему даже куревом. "Курево Вы прислали чудесное, как будто сами курите", "...особенно хороша саратовская махорка".

Саня не скрывает своей радости, когда получает что-нибудь домашнее сладенькое. "Всякие сладкие изделия, которые Вы мне присылаете,объедение",- пишет он тёте Нине.

Потом понадобятся Сане ещё и защитные очки от пыли, и коробочки деревянные или пластмассовые (железной и стеклянной посуды держать нельзя), и бумага, тетради, блокнот и мешок, и овсяные хлопья (чтоб варить скорей) вместо крупы, и тапочки... И всё это, как в сказке, к нему является. "Вы заботитесь обо мне как родная мать",- пишет Саня тёте Нине.

В лагерном клубе есть библиотека. Саня читает центральные газеты, только с большим опозданием: "им сюда много суток пути от Москвы". Радио совсем не слышит. А значит, и музыки лишён. Скучает по ней. "Прочтёшь программу радиовещания в газете и только сердце заноет",- пишет он мне. Здесь, в библиотеке, знакомится Саня с теми, кто часто посещает читальный зал. Некоторые становятся его друзьями.

Вот зима (первая "экибастузская"!) кончается... Уже бывают хорошие весенние дни, перемежающиеся, правда, с морозами.

Лицо у Сани худое, но свежее и с румянцем - "таково благодетельное влияние тех степных морозных ветров"...

* * *

Инициатором открытия Рязанского отделения Менделеевского общества был заведующий кафедрой общей химии вновь открывшегося в том году в Рязани медицинского института имени академика Павлова - профессор Виленский, который хорошо знает моего Николая Ивановича Кобозева. Доцент кафедры физической химии В. С. С-в охотно берётся ему помочь.

Рязанский медицинский институт был создан на базе 3-го Московского мединститута. Поэтому научные кадры в нём были очень сильные.

Теперь в Рязани уже три вуза и четыре кафедры химии. Химиков вполне достаточно, чтобы организовать Менделеевское общество!

Через некоторое время Рязанское отделение Менделеевского общества было открыто. Председателем избирается профессор Виленский, ответственным секретарём - доцент С-в. Заседания проводятся в помещении медицинского института. Химики города всё больше знакомятся между собой. Постепенно и больше узнают друг о друге. У доцента С-ва недавно умерла жена. Поэтому он и переменил место жительства. Его ближайшие сотрудники очень озабочены его судьбой...

В феврале 51-го года мы с мамой переехали в дом на Касимовском переулке (здесь-то и будет написан в своё время "Один день Ивана Денисовича"!), получив две смежные комнаты в трёхкомнатной квартире.

Не за горами день рождения. Решено, что в этот самый день мы отпразднуем и наше новоселье. К нам пришли декан с женой, моя ассистентка с мужем, одна женщина-врач тоже с мужем, да Ольга Николаевна Улащик, преподавательница английского языка, с которой мы рядом жили в здании института, а теперь обе переехали в дом на Касимовском.

Самой жизнерадостной из всех присутствующих была женщина-врач. Вовсю старалась всех веселить. Но нельзя было не заметить, что меня ничто не веселило, что в тот вечер я была очень грустна. На работе никто не привык меня такой видеть и потому это особенно бросилось всем в глаза. А я ничего не могла с собою поделать...

Даже письма от Сани не получила я к этому дню. Он поздравил меня с днём рождения ещё в декабрьском письме, когда поздравлял с Новым годом и с новым полустолетием. Ещё в первом письме из Экибастуза Саня советовал мне, когда станет особенно тоскливо без его писем, перечитывать его старые, а больше всего то, которое он прислал мне в день моего тридцатилетия и где писал, что и в 60 лет будет любить меня "так же, как полюбил в восемнадцать". И чтобы утром 26-го февраля мне показалось, что он "только-только произнёс их, склонясь над моей подушкой". Конечно, счастье это сознавать. Но...

Невольно вспоминались мне мои дни рождения в Москве, что отмечались в общежитии на Стромынке. Почему же тогда не было этой бесконечной грусти?.. Почему тогда не чувствовала я себя такой несчастной?.. Неизменно оживлялась?.. Радовалась всем знакам внимания, которые мне оказывали мои подруги по общежитию?.. С нетерпением ждала прихода Лидочки с Кириллом?.. И искренне смеялась его остротам?..

Может быть, оттого и так грустно, что нет со мной моих стромынкинских девушек с их тоже неустроенной судьбой?.. Мы успели привязаться друг к другу, хотя это был только перекрёсток. На нём мы встретились, чтоб неизбежно разойтись... Каждая должна найти свою гавань, свою пристань, свой уголок на земле, своё пристанище... А пока у каждой была своя неустроенность. И потому, живя среди них, я привыкла к ощущению, что всё сижу и сижу "на какой-то пересадке и никак не доберусь до конечной станции"...

Всего этого не стало. Но зато я видела вокруг благополучие многих семей. И тогда вдруг я почувствовала то, чего не чувствовала все эти годы,своё невероятное одиночество в окружении людей!.. Одиночество на людной улице или в людном зале... Тут-то и был, вероятно, самый трудный и самый переломный период моей жизни. Вероятно, легче бы мне было, если б можно было вот здесь же, сейчас же во всеуслышанье сказать, крикнуть, что у меня есть свой любимый, которого я жду и буду ждать, только помогите мне его дождаться!..

Но я должна была молчать...

Я написала Сане письмо. Я очень хочу к нему приехать. Уже год, как мы не видели друг друга. Я очень-очень хочу этого... Я не могу без этого... Ну, летом... Ведь у меня двухмесячный отпуск...

В марте пришёл ответ. "Дорогая моя девочка! - писал мне Саня.Приезжать ко мне совершенно бесполезно, ибо свидание абсолютно невозможно". Он писал, что "только на третье лето мы сможем увидеться", что "незачем думать о будущем, потому что это только расслабляет", что "надо искать смысла существования в сегодняшнем дне".

Наступила для Сани седьмая тюремная весна.

Пока шла тяжёлая зима, было, кажется, даже легче, потому что у Сани была конкретная близкая очень важная цель в жизни - пережить во что бы то ни стало эту зиму. И он очень удачно пережил эту зиму, даже насморка серьёзного не было, освобождение от врача брал всего на один день в декабре - по непонятной причине повысилась температура, а ничего не болело. А вот прошла зима "и не стало этой конкретной близкой цели". И снова почувствовал Саня то, о чём зимой не думалось, что "до конца срока по-прежнему далеко, жить по-прежнему тяжело".