Предначертание - Вадим Давыдов

— Ну, господа офицеры, счастлив наш Бог. Эту кампанию мы выстояли.

— Что?!? — вытаращился на него Шерстовский. — Яков Кириллыч, голубчик, да вы…

— Через два дня начнутся проливные дожди и распутица, — Гурьев улыбнулся. — По такой погоде никто воевать не станет. А к зиме мир подпишут.

— Откуда вы знаете?!

— Связь, дражайший Виктор Никитич. Связь и разведка. Так что этот бой был последним. Не получился у большевичков победный церемониальный марш. Благодарю за посильное участие, — Гурьев, как показалось Шерстовскому, с едва уловимой насмешкой вскинул правую руку к фуражке.

Ротмистр машинально отдал честь в ответ и развернулся к Такэде:

— Господин майор?!

— Гуро-сан говорит чистую правду, — Такэда, улыбаясь фарфоровой японской улыбкой, поклонился в седле. — Переговоры о мире действительно не за горами. Русское население может перевести дух. Не думаю, что возможны дальнейшие эксцессы. У нас нет никаких сведений об этом.

Шлыков, подмигнув всё ещё недоумевающему Шерстовскому, довольно хохотнул и, тронув поводья, медленно направил коня в сторону штаба. За ним двинулись Гурьев, Такэда, китайский лейтенант и сотники. Шерстовскому ничего не оставалось, как последовать за ними.

Едва они успели войти в избу, как появился разъезд охранения с добычей – комиссаром.

— Вот, вашескобродь! Комиссара ихнего поймали. Думал, схоронился, тварь, — казак в сердцах двинул пленника по затылку.

— Отставить, — едва раздвинул губы Гурьев. Шерстовский от этого тихого шелеста подскочил на лавке, а казаки вытянулись по стойке «смирно». — Не ранен?

— Никак нет!

— Развяжите.

— Разрешите, вашеско…

Гурьев так посмотрел, что конвоировавших казаков качнуло. И комиссара тоже. Такого взгляда ослушаться не посмели.

— Жид, — уверенно произнёс Шлыков и оскалился. Такэда улыбнулся.

— Иван Ефремович, — укоризненно вздохнул Гурьев. — Мы с тобой, кажется, договаривались.

— Ну, извини, извини, — неохотно проворчал Шлыков.

Шерстовский понял, что медленно, но верно сходит с ума. Казаки привели комиссара. Явно, определённо жида. Абсолютно никаких сомнений. Не шлёпнули по дороге. Шлыков за «жида» извиняется. В станице, как ни в чём не бывало, процветает, как его там, Шнеерсон, храбрый портняжка. Да это же конец света, не иначе, в ужасе подумал ротмистр.

— Фамилия, имя, отчество, — промурлыкал Гурьев.

— Ничего не скажу, сволочь белогвардейская, — прошипел комиссар.

— Ну, не надо, — пожал плечами Гурьев и улыбнулся. — Документы при нём были какие-нибудь?

Один из казаков шагнул вперёд и протянул Гурьеву командирскую сумку. Гурьев открыл её и, перевернув, вытряхнул на стол всё содержимое. В числе прочих бумаг и карт были там красноармейская книжка и партийный билет. Гурьев пролистал документы, весело посмотрел на комиссара:

— Ай-яй-яй, товарищ Черток. На прогулочку направлялись, никак. Проучить белогвардейскую сволочь. А ведь не на своей территории. Здесь ведь подобные улики могут очень, очень плохую службу сослужить. Не по-военному как-то воюете, товарищ Черток. А?

— Можете меня расстрелять!

— Ну, началось, — поморщился Гурьев. — Семён Моисеевич. Здесь некому оценить ваш геройский пыл. Если бы я хотел вас, как вы выражаетесь, расстрелять, я бы это уже сделал. Прошу только учесть один маленький нюанс. Расстреливают по приговору суда, пускай хоть и военно-полевого. А у нас комиссаров и коммунистов просто ставят к стенке и шлёпают. Совершенно, кстати, справедливо, по-моему. Но, впрочем, для вас я придумал кое-что поинтереснее. Что, страшно?

Черток смотрел на Гурьева бешеными глазами на белом лице. Лоб его был мокрым, волосы прилипли к коже.

— Вы… не смеете… С пленными…

— О, — Гурьев вытянул губы трубочкой. — Прочтите мне лекцию о духе и букве Женевских конвенций. Золотко моё. Пленных мы отпустили, переписав имена и фамилии, взяв с них расписки, что воевать с русскими людьми они больше не будут. Нам лишние рты ни к чему. Если ещё раз придут сюда, будут считаться не пленными, а бандитами, и поступят с ними надлежащим образом. А вы не сдавались, вас поймали, как козла в огороде. Так что извините, товарищ Черток.

— От… От… Отпусти-и-или?!.

— Мы – Русская Армия, а не палачи, — резко, словно пощёчину закатил, бросил Гурьев. — Мы с безоружными не воюем. В отличие от вас, кстати.

Черток переваривал обрушившуюся на него новость минуты, наверное, две. Офицеры уже отошли от горячки боя, а Гурьев – так тот, кажется, и не волновался вообще никогда. Теперь все с торжеством наблюдали за совершенно сбитым с толку комиссаром, который, судя по всему, готовился не к вежливой беседе с приятным молодым человеком, а к матерщине, пыткам и неминуемой смерти. А вышло – иначе.

Черток, наконец, опомнился:

— Всё равно я ничего не скажу!

— Да пожалуйста, — Гурьев вздохнул. — А с чего вы взяли, что мне интересно получить от вас сведения? Пленные всё доложили в таких подробностях, что просто сердце радуется. А вы что можете рассказать? Содержание последней передовицы в газете «Правда»? Так я не читаю советских газет, от них, как известно, цвет лица портится необратимо. И пытать вас не станут, не бойтесь. Не дадим вам такого козыря в руки. Много чести.

— А как вы с отрядами товарищей Фефёлова и Толстопятова?!. Думаете, я не знаю?!

— Так это ведь замечательно, что знаете. Только это были вовсе не отряды товарищей, как вы изволите выражаться, а банды убийц, извергов, насильников и мародёров. Ни формы, ни знаков различия. Вооружённые преступники. Вот, посмотрите на нас – всё честь по чести, как полагается. Офицеры, рядовые, отдание воинской чести, знамя с наименованием воинской части. И дисциплина, конечно, — он посмотрел на казаков, которые при этом опять вытянулись. — И вы потерпели от нас поражение в бою. Да и с вами лично обращались, насколько я могу судить, вполне корректно. Хотя вы, строго говоря, не разбери-пойми, что за птица. Комиссар – это кто? Солдат? Офицер? По-моему, это тюремный надзиратель. Так что никаких оснований для претензий не наблюдаю.

— Я…

— Не понимаете. Это же чудесно, — Гурьев пожал плечами и улыбнулся. — Удивил – победил, как говаривал граф Суворов-Рымникский. — Он кивнул казакам: – Накормить от пуза и запереть до утра. И смотрите в оба, чтоб не утёк, он мне нужен. Охранять, как любимую невесту.

— Есть!!! Пшёл, с-с-сука!

Комиссара увели, а к Шерстовскому, наконец, вернулся дар речи:

— А… А он вам зачем?!.

— А вот скажите, Виктор Никитич, — улыбнулся Гурьев, — что будет, если мы его повесим?

— Одним жидом меньше!!! — рявкнул Шлыков. — Ой… Извини, Яков Кириллыч. Сорвалось.

— Так что? — продолжая улыбаться и словно не замечая выходки полковника, снова спросил Гурьев.

— Иван Ефремович совершенно правильно заметил, что, — проворчал Шерстовский.

— А какой в этом для нас резон?

— То есть?!

— То есть ориентирую вас, Виктор Никитич. Скажите, вам часто попадали в плен батальонные комиссары Красной Армии?

— Нет.

— И мне ещё никогда так не везло. Поэтому шанс нужно использовать на всю катушку. Ответьте, как пострадала Советская власть от расстрелов комиссаров и прочих жидов, Виктор Никитич? Только честно.

— Никак, — помрачнел Шерстовский.

— Правильно, — вкрадчиво подтвердил Гурьев. — И не пострадает. Скорее, наоборот. И сидя здесь, в Маньчжурии, время от времени постреливая и подвешивая заблудившихся жидов с комиссарами, вы никак не можете приблизиться к какому-нибудь результату. Ни вы, ни глубоко уважаемый мною атаман Семёнов. А уж тем более это не получится ни у китайцев, ни у японцев, — он быстро развернулся и церемонно поклонился Такэде, — извините, Сабуро-сан, вы ведь понимаете, о чём я, — Гурьев снова перевёл взгляд на Шерстовского. — А меня интересует результат. Куда меньше, чем процесс. Поэтому мне нужны союзники. Повешенный комиссар – плохой союзник, Виктор Никитич. А вот живой комиссар, которого не били, не пытали, а распропагандировали и отпустили на все четыре стороны – это, доложу я вам, бомба почище отпущенных пленных и перевязанных раненых. Комиссар, который вдруг увидел, что враг может быть симпатичным во всех смыслах, великодушным и щедрым, перестаёт быть вполне комиссаром. Он становится человеком, который понимает, что его собственная система взглядов – отнюдь не единственно возможная и к тому же не абсолютно неопровержимая. И начинает думать. А думать – это и есть самое важное. Конечно, в обычных условиях он вряд ли задумался бы. Но в том-то и дело, что предложенные обстоятельства обычными не являются. Тут уж хочешь, не хочешь, — задумаешься. Вот этой всей совокупностью моментов я и собираюсь воспользоваться. И не позволю мне помешать.

— После всего?!

— Когда-то начинать необходимо, — пожал плечами Гурьев. — Я не стану сейчас распространяться о личных обстоятельствах, — просто поверьте, что поводов и оснований для мести у меня не меньше, чем у вас или полковника Шлыкова. Только мы так никуда не уедем. А двигаться просто необходимо. Выхода нет.