Предначертание - Вадим Давыдов

Шерстовский несколько растерянно посмотрел на сопровождавших его казаков. Один из них нетерпеливо дёрнул подбородком:

— Ну?! Не он?

— Разумеется, нет, — раздражённо пожал плечами Шерстовский. — По возрасту – вероятно, но… Нет, нет. Конечно, нет. Однако!

— Что?!

— А сами не видите?! — гаркнул Шерстовский. — Ждите!

Он шагнул на крыльцо, стукнул в дверь, вошёл, остановился на пороге. Гурьев посмотрел на офицера, вздохнул и кивнул:

— Ну, проходите, раз уж приехали. Присаживайтесь. Угощать мне вас нечем, — была хозяйка, да вся вышла.

— Примите мои…

— Перестаньте, — махнул Гурьев рукой.

— Нет, нет, — запротестовал Шерстовский, шагнув вперёд. — Я действительно сожалею. Поверьте. Нам всем сейчас… нелегко. А где полковник Шлыков?

— Полковник Шлыков пока не в состоянии воевать. Приходится делать это за него. Уж как прорезалось.

— Но вы не можете вести самостоятельные боевые действия, без координации. Обстановка…

— Я знаю обстановку не хуже вашего, — перебил ротмистра Гурьев. — Отряд не ведёт активных операций. Мы, по мере сил, предотвращаем проникновение красных бандитов в район.

— Послушайте, господин… Гурьев. Невозможно сколько-нибудь эффективно обороняться…

— Я и без подсказки понимаю, любезнейший Виктор Никитич, что наилучшая оборона – это поход на Москву. С какими силами, позвольте спросить? Или вы думаете, что японский Генштаб после двух с половиной петушиных наскоков на советское пограничье десятимиллионную армию в ваше полное распоряжение предоставит? А воевать с Совдепией за то, чтобы русская дорога стала китайской, — поищите дураков в другом месте.

— Вот как вы это видите, — усмехнулся Шерстовский. — Интересно.

— А вы видите это иначе? — прищурился Гурьев.

— То, что я вижу – моя частная точка зрения, — повысил голос Шерстовский. — Есть атаман генерал-лейтенант Семёнов, который…

— Вы людей моих видели? — тихо спросил Гурьев.

Шерстовский смешался:

— Видел. Что вы хотите этим сказать?

— Вам известно, сколько я положил сил, чтобы они такими стали? Воинами, а не разбойничьей ватагой. Вы думаете, я их пошлю после этого умирать за нанкинские[12] и токийские амбиции? Чёрта с два, господин ротмистр. Зарубите себе это на носу.

— Да как вы смеете!!!

— Так и смею, — Гурьев расправил плечи. — Армия без идеи – дерьмо свинячье. Командир, швыряющий в первую же мясорубку лучших воинов, как поступил бывший император и как постоянно действует атаман Семёнов – безумец. Людей не отдам. Всё.

— Ну, ты полегче, Яков Кириллыч, — осунувшийся, но вполне сносно уже выглядящий Шлыков появился из-за занавески, перегораживающей комнату, застёгивая на ходу верхнюю пуговицу полевого кителя. — Здорово, Виктор Никитич.

Ротмистр поднялся:

— Господин полковник, — голос офицера звенел от обиды. — Потрудитесь объяснить, что здесь происходит? Кто этот… господин, которому подчиняются ваши люди?!

— А ты думаешь, я знаю?! — улыбнулся Шлыков и посмотрел на Гурьева. — Что Яков Кириллыч мне посчитал нужным рассказать, могу доложить. А что не посчитал – то нам с тобой, ротмистр, знать вроде как и не по чину.

— Иван Ефремович, — поморщился Гурьев. — Я тебя просил, кажется.

— Просил, не просил, — Шлыков вздохнул. — Ты присядь, Виктор Никитич. Раз приехал – разговор некороткий нам предстоит. Станицу-то нашу видал?

— Видал.

— Ну, это хорошо.

Он кивнул вестовому:

— Малышкин, распорядись. Чего на пороге маячить.

— Слушаюсь! — казак козырнул и выскочил на двор.

Шлыков, морщась, присел на лавку, снова взглянул на Шерстовского:

— Ты мне скажи, Виктор Никитич. Ты ругаться приехал или по делу?

— Ругаться за сто вёрст – вот ещё дело, — вздохнул Шерстовский и посмотрел на Гурьева. — Прошу извинить за резкость. Всё как-то неожиданно, знаете. Я, собственно, имею от Григория Михайловича поручение справиться о ваших планах и установить, как это возможно, контакт и… — Ротмистр замялся.

— Неплохое начало, — улыбнулся Гурьев. — Извинения приняты. Позиция моя вам известна. Что дальше?

— Я хотел бы прояснить вопрос о том, кто вы, собственно говоря, такой. Надеюсь, вы понимаете, что расходящиеся, словно круги по воде, слухи о вас как о Наследнике…

— По этому поводу я тоже высказался.

— У меня хорошая память, — вспыхнул Шерстовский. — Я хотел бы знать, кроме всего прочего, что означают слова генерала Сумихары о том, что вы находитесь под его личным покровительством.

— Когда он сказал такое? — удивился Гурьев.

— Во время последней встречи с атаманом Семёновым и господином Родзаевским. Какое отношение вы имеете к японцам?

— К японцам – никакого, — пожал плечами Гурьев. — Просто у нас с его превосходительством взаимопонимание установилось с первой минуты общения. Истинный воин и благороднейший человек, доложу я вам. Вероятно, он предвидел горячность атамана Семёнова, потому и поспешил упредить его возможные опрометчивые шаги.

— Ай да Сумихара, — улыбнулся Шлыков.

— Я не понимаю, — жалобно произнёс Шерстовский.

— Да чего тут понимать-то!

— Подожди, Иван Ефремыч. Я объясню, — Гурьев чуть наклонил голову набок. — Генерал Сумихара наверняка гораздо лучше меня представляет себе всё многообразие политических раскладов в среде эмиграции. Он, безусловно, предполагал, что некоторые мои навыки и умения, о которых он в силу определённых обстоятельств отлично осведомлён, в случае моего участия в военных действиях позволят мне быстро приобрести авторитет, отнюдь не для всех желанный. Да вот Вы не бойтесь, Виктор Никитич. Как только война закончится, я исчезну.

— А я – останусь, — закончил Шлыков.

— То есть?

— А вот то есть, — набычился полковник. — Соберёшься с силёнками – вернёшься, Яков Кириллыч. А мы тебя подождём. Подготовимся.

— Погодите, господа, — Шерстовский переводил растерянный взгляд со Шлыкова на Гурьева и обратно. — У меня такое чувство, что я очутился как раз посередине какого-то вашего давнего разговора и решительно не понимаю, какое это имеет отношение…

— Самое прямое, — отрезал Шлыков. — Самое прямое. Мне Сумихара тоже сказал – слушайте его, вам же лучше будет. Ты посмотри на меня, Виктор Никитич. Я ведь сюда умирать пришёл. А они с Пелагеей…

Шлыков отвернулся и шарахнул кулаком по столу:

— А они меня из могилы вытащили. Яков Кириллыч и Пелагеюшка, царствие ей небесное, голубушке нашей. И две сотни краснюков он вот, — Шлыков ткнул в Гурьева пальцем, — положил, ни одного убитого, все мои люди, — его люди, — живы-здоровы. Им теперь море по колено и сам чёрт не брат. Они теперь с ним краснопузую дивизию в шматки расхерачат, дай только срок! Ты так умеешь, Виктор Никитич?! И я не умею. Никакой наш Яков Кириллыч не наследник, на это даже моих куриных мозгов хватает. А только я себе лучшего командира… А может, чем чёрт не шутит, и Государя – не пожелаю. А ты, Виктор Никитич, сам решай.

Шлыков умолк, посмотрел в окно. Молчал и Гурьев, — молчал спокойно, но вот щурился совсем неласково. Шерстовский потряс головой:

— Ну и ну. Чёрт возьми, да это просто уму непостижимо!

— Доложите Григорию Михайловичу правду, — тихо проговорил Гурьев. — А генерала Сумихару я сам поблагодарю. Связи вот нет, и это самое ужасное во всей истории. Воевать мы будем, никуда не денемся, но – сами. А вы – лучше не мешайте.

— И скажи спасибо, что он вам не мешает, — с усмешкой добавил Шлыков. — А ведь захоти он…

— Иван Ефремович, — Гурьев провёл рукой по лбу и вздохнул.

— Вот как? — напрягся опять Шерстовский. — Мы для тебя теперь – «вы»? Быстро же ты перестроился, Иван Ефремович.

— Я не перестроился, — Шлыков собрал на переносице густые брови. — Я в строй встал. Наконец-то. Как полагается.

Шерстовский хотел что-то возразить, но не успел. В горнице, потирая друг о друга ладони, возник… Вот это и есть петроградский профессор, ошалело подумал Шерстовский. Загряжский?!? Здесь?!? Сейчас?!? Не может быть!

— Доброе утро, господа! Нуте-с, нуте-с, — профессор широким шагом подошёл к Шлыкову, бесцеремонно, по-докторски, уложил его на лавку, закатал рубаху, осматривая почти зажившую рану. — Делаете успехи, молодой человек. Яков Кириллыч, коллега, вы как, пользовали уже нашего больного?

Гурьев, улыбаясь, кивнул.

— Лимонник! Лимонник, доложу я вам, — воодушевлённо произнёс Загряжский. — Народным средствам нужно самое пристальное внимание уделять! Это же просто не знаю, как чудесно, что вы меня, Яков Кириллыч, сюда вытащили!

— Илья Иванович, — Шерстовский, не узнав собственного голоса, прокашлялся. — Простите, Илья Иванович… Это… Вы?!

Профессор, кажется, только теперь заметивший ротмистра, выпрямился и вгляделся, поправляя очки, в его лицо. И всплеснул руками: