Новый Мир ( № 10 2005) - Новый Мир Новый Мир

…В свое время моими сокурсниками по Академии Лиры были сто самых ярких, самых талантливых поэтов со всех уголков империи. Мусорный ураган нищеты разметал их в прах. Ни один из этих талантов не оставил даже отзвука своего имени. Две-три схожих фамилии мне, правда, удалось обнаружить в Интернете — то были подписи к заметкам такого рода: “…процент продажи водки в общем объеме винно-водочных изделий…”, “…процент коммунистов в общем числе депутатов городской Думы…”. Агонируя в гнойном бедламе, стыдливо приторговывая трусами-носками в переходах подземки, мои коллеги, гениальные трубадуры и песнопевцы, все, как один, безвестно погибли. Их тени влачат потустороннее существование в мерзопакостных газетенках… Сумрачные пути прокорма… разухабистые и затхлые одновременно… Иногда я, пытаясь обмануть себя, думаю: может, это не тени? Может, просто однофамильцы? двойники?

Действительно, иногда я встречаю их двойников. Ничего страшнее этого нет. Я готова вопить от ужаса… Куда артистичней выглядел бы вставший из могилы раздутый, с выпученными очами, с черепом, полным червей, труп…

Там, в Академии Лиры, я любила одного песнопевца, прекрасней коего, включая лицо и одежду, душу и мысли, не было от сотворения мира. Имя у него тоже было прекрасное: Владетель Мира. Не слабо, правда? Оно было так соприродно ему, как русло соприродно реке…

Я служила тогда в заводской охране, писала стихи. По ночам мне надлежало бодрствовать на посту, в дозорной будке площадью метр на метр; зимой там можно было без проблем околеть. Внутри этого собачьего сооружения ржавел — тремя дистрофическими ребрами — электрический обогреватель. Однако уже через пять минут после его включения будка превращалась в огненную камеру крематория. Вохровская шинель начинала резко смердеть, пботом дымиться… казенные сапоги уже тихо тлели… потрескивали волосы… Я обычно терпела до последнего, до самого последнего… затем выключала обогреватель и ныряла в снег. Минут через пять шинель, сапоги и все прочее уже покрывалось ледяной коркой. Тогда я снова вползала в будку, которая через пять минут становилась огненной камерой крематория.

Вторым и последним отголоском цивилизации в той будке был телефон. Аппарат местной связи. Во мне все обмирало, когда в три часа ночи раздавался звонок.

“Тебя срочно к городскому”, — с убийственным безразличием гнусавила трубка.

Господи! С кем?! С мамой?.. С сыном?!!

И ведь не сразу рванешь. Тебя должны сменить.

А это значит: в диспетчерской должны будут растолкать кого-то, пускающего пьяные пузыри. Он будет сначала бессмысленно мычать, потом обстоятельно материться. Потом все же возьмется натягивать на костлявое, сплошь в тюремных наколках тело свою вонючую ветошь. Потом будет надевать шинель — разумеется, спьяну не попадая в рукава. Попытки ее за-стегнуть перейдут в истерику. А еще ему надо будет, как ни крути, обуться. После чего он захочет курнуть. И поэтому будет долго кашлять, отхаркивать, искать очки, махорку, спички, материться, снова кашлять. Потом, хромая, он возьмется наконец ползти по бесконечному заснеженному пустырю… Ему-то спешить некуда… Еще и помочится, сволочь такая, — не торопясь, всласть — расстреляет-изрешетит ядовитой своей уриной молодой снежок возле какого-нибудь столба… Потом, добредя наконец до моего поста, харкнет, сморкнется, икнет, рыгнет — и, явно бахвалясь мастеровитой цветистостью слога, назидательно изматерит тебя, что называется, в бога душу мать. Вот только после этого смену караула можно будет считать совершенной.

Летишь, бездыханная, к головному зданию.

С кем?! С мамой?.. С сыном?!!

…Черная трубка городского массивного, старорежимного телефона.

Рука ватная. Другая ватная тоже. Двумя ватными руками подношу трубку к уху.

“Слушай, Анатольна, — бас пригвождает меня к полу, — вот как, по-твоему, лучше — вот здесь, вот послушай: „На другом та-та-та берегу, / Та-та-та-та чернел на снегу…” — или: ЈНа других та-та-та берегах, / Та-та-та-та чернелся в снегах”?..”

Даже по телефону я отчетливо слышу: он курит.

“И потом — слышь, Анатольна, — между Јта-та-та-та” и Јчернел” — лучше запятую или тире?”

“„Чернелся” лучше, — говорю я. — Фольклорней, что ли. Естественней в этом контексте. И потом — Јв снегах” тоже лучше: эпичней. Насчет тире… Нет, лучше запятую… Так тише, сдержанней… Ты же классицист…”

“Вот и я так думаю!!! — громоподобно ликует трубка. — Почет и уважение, Анатольна!.. Целую руки!..”

Так. Остается поблагодарить диспетчера.

Он смотрит на меня страдальчески-безвольно, словно я ему снюсь.

А я пускаюсь в обратный путь. Теперь и мне торопиться некуда.

О-ля-ля! Какой свежий, какой арбузный, какой мандариновый молодой снег!..

Через двадцать лет, когда я уже жила в моем кукольном Королевстве, черт дернул меня набрать в поисковой системе Google “Владетель Мира”.

Система сначала как-то нехорошо молчала.

Потом наконец выдала два слова: “Свободный Базар”.

Я подумала: это название газеты, где он служит. Так оно и было. Но я угадала лишь отчасти.

Выяснилось, что разыскиваемый мной индивид узко специализирован на проблемах винно-водочного маркетинга. Это меня поначалу немного даже взбодрило: для русского поэта, ясное дело, отрыв от винно-водочного маркетинга — гарантированная хана…

Но вот какие плоды его лирики явил мне сайт бойкого издания: ритейлоры, риэлторы, сетевики, инвестиционный климат… Я долго сидела, тупо глядя в экран…

А “лишь отчасти” я угадала потому, что “Свободный Базар” — это было также имя Владетеля Мира.

Нынешнее.

И другого имени у него не осталось.

В интервью, которое он, как представитель газеты “Свободный Базар”, брал у Главного Регионального Производителя Водки, перед каждой его репликой стояло: “Свободный Базар”. Бренд газеты перешел в бренд газетчика, что логично.

Выглядело интервью так:

Свободный Базар . Как по-вашему, объем производства в этом году не сократится?

Главный. $ $ $ $ $!! $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $!

Свободный Базар. А в будущем году?

Главный. !!!

Свободный Базар. Это достоверно?

Главный. $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $!

Свободный Базар. А у смежников?

Главный. $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $ $!!!

Я смотрела на эти строчки и слышала: “Анатольна, как тебе — „…смеркались птицы на лету” ? не слабо, верно?” И слышала свой голос, очень счастливый: “Ты никогда не сможешь производить хрень, даже если захочешь”.

Смог. Я бы убила убившего тебя двойника.

И вот я, отшатнувшись от пьяных наживой варваров, наконец оказалась в стране Рильке, Моцарта etc. Что же мне показывают здесь? Что мне смеют показывать — и здесь тоже?

Мне нагло предъявляют — уже описанную двумя классиками — жуликоватую артель. Ну да: там “стояли две дубовые бочки с манометрами и водомерными стеклами, одна — на полу, другая — на антресолях. Бочки были соединены тонкой клистирной трубкой, по которой, деловито журча, бежала жидкость. Когда вся жидкость переходила из верхнего сосуда в нижний, в производственное помещение являлся мальчик в валенках. Не по-детски вздыхая, мальчик вычерпывал ведром жидкость из нижней бочки, тащил ее на антресоли и вливал в верхнюю бочку. …Жидкость, так деловито журчавшая в клистирной кишке, по вкусу, цвету и химическому содержанию напоминала обыкновенную воду, каковой в действительности и являлась”.

В довольно резкой форме я выразила Администратору свое желание уйти. В довольно корректной форме (не кабальеро, но чинодрал), воскресив в моей памяти параграф контракта, он настоял на том, чтобы я все-таки пошла с ним в последнюю галерею. Мне не оставалось ничего, кроме немой ярости.

Последняя по счету галерея располагалась в здании Национального музея. Это было массивное гранитное строение, внутри которого логично было бы узреть коллекцию масляных шедевров, заключенных в тяжелые дубовые рамы. Однако в Главном выставочном зале, расположенном на первом этаже, меня уже поджидало невыносимое зловоние использованных женских прокладок, образующих гигантское панно “Закат”, а также хитроумная инсталляция из мясорубок с натянутыми на них презервативами.