Том 4. Наша Маша. Литературные портреты - Л. Пантелеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не уходи! Я боюсь! Я боюсь одна!
– Кого ты боишься? Чего ты боишься?
– Боюсь!
И не знаешь что делать, как разогнать эту нечисть, эти призраки, мешающие Машке засыпать, спать, играть.
Вот еще один минус единственного ребенка! Боятся, конечно, и в больших семьях, но там ребята или не дают друг другу пугаться, или пугаются скопом, все вместе, а в этом не только ужас, но и радость и даже блаженство.
. . . . .
Вчера мама подарила Маше к празднику два больших надувных шара. Маша принесла их показать мне. Я говорю:
– Кому это? Маше и Алеше?
– Нет, это мне.
– Ты же большая. Ты же – мама.
Нет, жалко ей шариков. В конце концов Маше (то есть маме Элико) она согласилась подарить один шарик, а мне – нет.
Сегодня, когда я завтракал в столовой, пытался возобновить этот разговор.
– Так как же? Подаришь Алеше один шарик?
– Нет, я что-нибудь другое подарю.
– Какая же ты мама?!
– Мне они нравятся, эти шарики.
Объяснил, что именно то, что нравится, и надо отдавать другим.
Слушала внимательно, но поняла ли – бог ведает.
Говорит:
– Я тебе одну тряпочку подарю, у меня есть.
– Не надо мне тряпочек.
– Алеша, я сейчас принесу тряпочку.
– Не хочу я быть Алешей. Не хочу быть твоим сыном. Я – папа.
Для нее это большое огорчение.
Говорит:
– Папа… На тебе шарик… понарошку. Алеша, на, возьми!
И подает мне что-то воображаемое в щепотке.
– Нет, – говорю, – такого шара мне не надо. Вот тебе Алеша! На! Играй!
И понарошку даю ей маленького Алешу.
Она расстроена.
Однако шарик мне так и не подарила.
Я тоже огорчен. Но, поразмыслив, нахожу утешение.
Глупая Маша не научилась еще (и дай бог не научится) лицемерить. Она не догадывается, что шарик этот мне не нужен, что я все равно его не взял бы, что она могла сделать этот великодушный жест, ничем не рискуя и ничем не жертвуя.
И это меня радует. Ведь даже Машкин эгоизм – проявление чистой младенческой души.
9.11.59.
Почти весь день Маша провела с бабушкой. Вечером прибегает ко мне, а за ней – мама:
– Слушай свою дочку!
И Маша с уморительным пафосом декламирует:
Вечей бый. Свейкали звезды.На двое моёз тъещал…
Это она с бабушкиной помощью вызубрила. И читает с удовольствием – без конца. Первое стихотворение на четвертом году жизни! И, к сожалению, далеко не из самых лучших.
. . . . .
Вечером я, после долгого перерыва, устроил «кино». Вынес диаскоп в коридор, там до сих пор висит на стене маленькая Машина простынка. Принесли из кухни табуретки. Зрителей было четверо: бабушка, мама, тетя Минзамал и Маша.
Показал два диафильма.
– Еще! Еще фильму! – умоляет Машка.
Ее поправляют: «Фильм!» – не ведая или позабыв о том, что прежде чем в русском языке появился «фильм», была «фильма».
10.11.59.
Я лежал. Машка сидела рядом. Мы что-то делали, кажется – бусы из серебряной бумаги. Я тяжело вздохнул.
– Алеша, зачем ты так делаешь?
– Как?
Показывает:
– Вот так.
– Это я вздохнул.
– Я не умею вздыхать. А бабушка умеет. Я люблю, когда вздыхают.
12.11.59.
Воображение у Машки болезненное. Вчера я высунул из-под одеяла свою ногу в клетчатом носке. Говорю:
– Крокодил.
Машка сначала понарошку, а потом и по-настоящему испугалась:
– Боюсь!
Я откинул одеяло, показал всю ногу.
– Видишь?
– Да.
Но тут я зашевелил пальцами и направил крокодилью морду в сторону Машки. А на носке у меня еще крохотная дырочка – вылитый глаз.
И Машка опять: «Бригадир! Бригадир! Боюсь!»
«Бригадирами», говорят, покойная тетя Маша крокодилов называла.
А у Машки слезы на глазах.
Потом говорила бабушке и маме:
– Я к папе не пойду, там бригадир.
13.11.59.
Освоение ребенком грамматических форм не такое простое дело, как на первый взгляд кажется. Слушаешь Машкину речь, выдуманные, изобретенные ею слова и обороты, и начинаешь понимать, как складывался язык и диалекты его. Язык у тебя на глазах, так сказать, кроится, шьется, примеряется и обтачивается.
Играли в доктора. И Машка вдруг в разгаре игры спрашивает:
– В какох домах лечится?
Тогда я понял, а сейчас (когда переписываю с листочка эту фразу) уже и не помню, что это значило и к чему относилось.
14.11.59.
Утром прибежала меня будить:
– Алеша! Алешенька! Вставай!
Ворвались, шумная, чистенькая, нарядная (готовились с мамой идти в поликлинику).
Забыла сказать «здравствуй».
– Где твои бригадирчики? Ой, а почему они голые? А где у них рубашечки ночные?
Мама принесла мне завтрак, увела Машку. И тут же, в дверях, Машка спохватилась:
– Доброе утро, Алеша!..
. . . . .
Третьего дня выучила четверостишье, которому еще в далеком детстве научила нас нянька:
Завтра праздник, воскресенье,Нам лепешек напекут,И помажут, и покажут,А поесть-то не дадут!
Стишки звучные, энергичные. Когда-то они очень понравились С. Я. Маршаку. Машка читает их с удовольствием. А над бабушкиной «Сироткой» проделывает всякие эксперименты. Например, так ломает стих:
Вечер был, сверка. Лизвезды,На дворе сидел – Мороз.
Или:
На дворе малютка шел…
А мне приходится дописывать строфу, придумывать рифму. Эта игра Машке нравится.
20.11.59.
Вчера Машку смотрел врач-физиотерапевт. Горло у Маши красное.
– Что нам с тобой делать, Машенька? – говорит доктор.
– Ничего. Я сама меня буду лечить, – заявляет Машка.
. . . . .
Огорчительно, что не проходят ее страхи. Стоит ей остаться одной в комнате, как уже слышишь:
– Боюсь! Я боюсь!
Мама говорит, что Машка ей не один раз жаловалась, будто ей мерещатся какие-то глаза. И бабушке она говорила:
– Бабушка, ты видишь? ОН смотрит!
А сегодня под утро проснулась и разбудила мать:
– Мама, я боюсь. ОН там стоит… с глазами вот такими.
Как с этим бороться, не понимаю. Одно знаю: в этом случае ни кричать, ни высмеивать ее нельзя.
21.11.59.
Вечером зашла ко мне:
– Давай книгу читать.
– Какую?
– Много-много разных.
– Ну все-таки, какую? «Амба-Хамба» хочешь?
– Нет.
– Почему?
– Я боюсь там хозяина, которого собака укусила.
– Какую же тогда?
– И «Волшебника» не хочу.
Открыла шкаф и выбрала три книги: «Мойдодыра», «Белочку и Тамарочку» и немецкую – про Би-Ба-Бутцимана. Эти книги волнуют, но не пугают.
. . . . .
Обнимает маму:
– Мамочка, я тебя люблю больше всех.
Потом подумала и говорит:
– И больше всех люблю папу. И больше всех люблю бабушку.
. . . . .
Очень любит колдовать, «превращать» меня – чаще всего – в «девочку Люсю».
– Тук-тук-тук. Будь девочка Люся.
И я тоненьким голоском отвечаю:
– Здравствуйте. Я – девочка Люся.
Ей очень нравится, когда я так говорю. Вероятно, и я неплохо вхожу в роль…
– Пойдем в Зоопарк, – говорит она девочке Люсе.
И девочка Люся отвечает:
– Я не могу. Мне мама не позволила.
– Я тоже твоя мама.
– Нет, у меня одна мама. Ее зовут Анна Семеновна.
Машке очень хочется оказаться в родственных отношениях с девочкой Люсей. Она говорит:
– Я твой папа.
– Папа? А где твои штаны?
Задрала юбку:
– Вот!
– А где твои усы?
Задумалась. Глазенки забегали. Придумала наконец:
– Нет, я бабушка просто!..
. . . . .
Наконец она нашла себе амплуа. Она – тетя. Тетя Оля.
Девочка Люся больна. Они живут на даче. Люся лежит в гамаке и скучает. Тут вот и появляется тетя Оля. По просьбе Люси она заваривает кофе, потом молочница приносит молоко – и Люся угощает молоком гостью.
Люся (то есть я). Тетя Оля, если вам не трудно, налейте мне, пожалуйста, тоже молока!
– Трудно!
– Что трудно?
– Трудно мне.
Это – отклик на «если вам не трудно». Буквалистка, как и все маленькие.
23.11.59.
Вечером сегодня играли. Я превращал Машу в разных животных.
– Тук-тук-тук. Будь корова!
– Му-у-уу!..
– Коровушка, дай мне, пожалуйста, молочка.
– На! (Лезет рукой за спину.) У меня там сися есть.
. . . . .
У нас в гостях тетя Ляля. Пьют чай в столовой. И Машка там. А я все еще лежу. Скоро Машку приведут или притащат прощаться.
Мама купила ей длинную, до пят ночную рубашку. Машка не нарадуется. Приходит сейчас, придерживает рукой подол.