Мое имя Бродек - Филипп Клодель

У Шлосса были толстые грязные ногти. Рассказывая мне про своего ребенка, он пытался их чистить, даже не глядя на них, но ему не удавалось убрать окаймлявшую их черноту.

– Он полностью занял эту колыбель. Колотил по ее днищу своими маленькими ножками. Вкладывал в это всю свою силу, и звук был приятный, как далекие топоры лесорубов в лесах. Герта хотела назвать его Штепаном, а я предпочитал – Райхарт. На самом деле нас это застало врасплох, мы оба были уверены, что ребенок может быть только девочкой. И этой девочке, которая так и не родилась, мы даже имя дали: Лизебет, потому что мою мать звали Лизе, а мать Герты Бетси. Но когда на свет появился маленький мужичок и акушерка подняла его к небу, у нас не оказалось для него имени. И все четыре дня его короткой жизни мы с Гертой не переставали в шутку переругиваться. Я говорил: «Райхарт», она отвечала: «Штепан». Это стало игрой, игрой, которая кончалась поцелуями и нежностями. Так что когда он умер, своего имени у него так и не было. Он умер без имени, и я с тех пор не переставал злиться на себя, будто это его отчасти и убило.

Шлосс умолк и опустил голову. Все в нем застыло. Словно он перестал дышать. А у меня во рту был вкус корицы и гвоздики, а в животе по-прежнему боль от укуса.

– Иногда он мне снится ночами. Тянет ко мне свои ручонки и удаляется, словно какая-то сила его уносит, а у меня нет имени, чтобы окликнуть его, мне нечего прокричать, чтобы попытаться удержать его.

Шлосс поднял голову и произнес эти слова, глядя своими большими глазами в мои. Этот взгляд занимал много места и переливался через край. Даже немного душил меня. Трактирщик наверняка ждал, что я заговорю в ответ, скажу хоть слово, но какое? Я же хорошо знал, что жизнь призраков бывает трудна и что порой они более реальны, чем живые.

– А однажды утром, проснувшись, я ничего не услышал. Герты в постели не было. Она сидела возле колыбели. Смотрела на ребенка и не шевелилась. Я ее окликнул. Она не отозвалась. Даже голову ко мне не повернула. Тогда я пошел к ней, напевая имена: Штепан, Райхарт… Герта вдруг вскочила и набросилась на меня, словно обезумевший зверь, попыталась ударить, разорвать мне рот, расцарапать щеки. И тут я увидел в колыбели ребенка. Он лежал с закрытыми глазами, а его лицо цветом стало как аспидный сланец.

Я уже не знаю, сколько еще времени я оставался со Шлоссом. Не помню также, продолжал ли он рассказывать мне о своем ребенке или просто молча сидел напротив. Огонь в камине догорал. Он не подкинул в него дров. Языки пламени погасли, а вслед за ними потускнели и угли. Становилось холодно. В какой-то момент я встал, и Шлосс проводил меня до двери. Долго жал мне руку, а потом поблагодарил. Дважды. За что?

На обратном пути в моей голове гудело, и мне казалось, что мои виски бьются друг о друга, как кимвалы. Я поймал себя на том, что беспрестанно твержу вслух имя дочери: Пупхетта, Пупхетта, Пупхетта… Словно звонкие, подброшенные в воздух камешки, которые должны были скорее привести меня домой. Я не мог помешать себе думать о мертвом ребенке Шлосса и обо всем, что он мне рассказал о нем, о нескольких его часах, проведенных в нашем мире. Человеческая жизнь – это так странно. Когда нас в нее бросают, мы частенько недоумеваем, что тут делаем. Наверное, поэтому некоторым, кто похитрей других, хватает только чуть-чуть приоткрыть дверь и выглянуть наружу. А заметив, что за ней, им хочется закрыть ее как можно скорее.

Может, как раз они-то и правы.

XXI

Я возвращаюсь к первому дню. Точнее, к первому вечеру. Вечеру прибытия Андерера в нашу деревню. Я уже рассказал о его встрече со старшим сынишкой Дёрферов, но еще не рассказал, как он через несколько мгновений после этого явился в трактир. Я трижды выслушал рассказ об этом от трех разных свидетелей: самого Шлосса, Менига Вирфрау, булочника, заглянувшего в трактир выпить стаканчик вина, и Дорис Кляттермайер, насквозь розовую девицу с бледными, как сено, волосами, которая в тот момент проходила по улице. Были и другие свидетели, как в трактире, так и за его пределами, но эти трое, расспрошенные мной, изложили факты совершенно одинаково, вплоть до мелочей, так что я решил не искать других.

Поговорив с сынишкой Дёрферов, Андерер слез со своей лошади и пошел по улицам, держа ее под уздцы, а ослик следовал за ними в нескольких шагах. Дойдя до трактира, он привязал поводья к кольцу, а потом вместо того, чтобы сделать как все, то есть толкнуть дверь, трижды постучал в нее и стал ждать. Такая практика оказалась настолько непривычной, что ждать ему пришлось долго.

– Я подумал, что это какой-то шутник забавляется, – сказал мне Шлосс, – или мальчишка!

Короче, ничего не происходит. Никто ему не открывает, и сам он тоже не открывает. Кое-кто уже остановился (среди них малышка Дорис), чтобы поглазеть на это необычное явление: на лошадь, на осла с поклажей и на чудака в странном наряде, стоящего перед дверью с улыбкой на круглом напудренном лице. Через несколько минут он снова трижды стукнул в дверь, но на сей раз громче и отрывистей.

– Тут я решил, что что-то неладное творится, и пошел взглянуть.

Итак, Шлосс открывает дверь и сталкивается нос к носу с Андерером.

– Я чуть язык не проглотил! Откуда его такого выкопали? Из цирка или из сказки?

Но Андерер не дает ему времени опомниться. Снимает шляпу, обнажив совершенно круглую лысую голову, отвешивает гибко и элегантно легкий поклон, держа в руке свою забавную шляпу, и говорит:

– Приветствую вас, сударь. Мои друзья, – тут он указал жестом на осла и лошадь, – и я сам проделали долгий путь и весьма устали. Не будете ли вы настолько любезны, чтобы оказать нам гостеприимство? Разумеется, у нас есть чем заплатить.

Шлосс уверен, что Андерер сказал: «Приветствую вас, господин Шлосс», но малышка Дорис и Вирфрау поклялись мне, что ничего подобного. Шлосс наверняка был так ошарашен странным появлением и просьбой, с которой к нему обратились, что на несколько мгновений у него помутилось в голове.

– Я понятия не имел, что на это ответить! К нам столько лет никто не заглядывал, кроме тех, кого ты знаешь! Да к тому же он сказал это на Deeperschaft – на «внутреннем языке», не на диалекте, а мое ухо к этому непривычно.

Мениг Вирфрау сказал, что Шлосс какое-то время стоял столбом, ничего не отвечая, глядел на Андерера и чесал голову. А что касается самого Андерера, то он так и застыл и только улыбался, будто все это было совершенно нормально и время, утекавшее капля за каплей через узкую трубку, не имело никакого значения.

– Даже его ослик с лошадью не шевелились, – это уже слова Дорис Кляттермайер. – Тоже смотрели на Шлосса, и можно было подумать, в глазах у них ум светится.

Рассказывая мне об этом, она немного вздрогнула, а потом дважды перекрестилась. Если для большинства из нас Бог – далекое существо из книг и ладана, то Дьявол – это сосед, и многие даже думают, что видели его в один прекрасный день. В конце концов Шлосс все-таки отозвался.

– Спросил у него, на сколько ночей он рассчитывает остаться.

К Вирфрау я зашел, когда тот месил тесто. Он был голым по пояс, грудь обсыпана мукой, края глаз тоже. Он обеими руками брал большое кольцо теста из квашни, поднимал, крутил, бросал обратно и начинал сызнова. Говорил со мной не глядя. Я пристроился между двумя мешками и запасом дров. Печь уже урчала, и небольшое помещение словно прокаливалось в запахе горящего дерева.

– Он вроде как поразмыслил немного и при этом все еще улыбался, посмотрел на лошадь с ослом, будто спрашивая их мнение, и наконец ответил своим потешным голосишком: «Думаю, что мы тут пробудем довольно долго». Тогда Шлосс, наверняка потому что не знал, что на это ответить, но не хотел выглядеть дураком, покивал головой и предложил ему войти.

Через пару часов Андерер вселился в комнату, которую Шлосс поспешно очистил от пыли. Его дорожные сундуки и прочий багаж были подняты на второй этаж, а лошади и ослу предоставили хорошую соломенную подстилку прямо напротив трактира, в конюшне папаши Зольцнера – старикана, любезного, как удар дубиной. Андерер попросил, чтобы рядом с животными поставили бадью с чистой водой и ведро овса. Он сходил удостовериться, что они хорошо устроились, обтер им бока пучком сена и шепнул на ухо слова, которые никто не расслышал. Потом сунул в руку папаши Зольцнера три золотых монеты, что обеспечивало животным много месяцев пансиона, и пожелал им спокойной ночи.

Тем временем трактир наполнялся, потому что многие сбежались, чтобы полюбоваться на это диво собственными глазами. Даже я, не любопытный по природе, должен признаться, что тоже зашел посмотреть. Новость разлетелась по улицам и домам со скоростью молнии, и вскоре, когда теплая ночь опустилась на крыши, в трактир набились добрых три десятка человек. Однако тем вечером все пришедшие остались с носом, поскольку Андерер, поднявшись в свою комнату, больше оттуда не спускался. Слова полились быстро. Вино и пиво тоже, Шлоссу уже не хватало двух его рук, чтобы удовлетворить всех жаждущих. Он наверняка должен был думать, что прибытие этого путешественника в итоге обернулось благом. Подстегнуло его коммерцию не хуже ярмарки или похорон. Мениг Вирфрау без передышки рассказывал о прибытии Андерера, о его нелепом наряде, о его лошади и осле, и мало-помалу, поскольку каждый угощал его стаканчиком, чтобы лучше развязать ему язык, он начал приукрашивать свой рассказ, спотыкаясь при этом на каждом слове.