Содом и умора - Константин Кропоткин

Я пожалел, что окно на кухне закрыто. Тогда можно было сигануть через подоконник, благо до газона недалеко — первый этаж.

— Она была блондинкою — волосики корзинкою! — вконец расшалился Марк.

— Мама! — завопил я и помчался в ванную — единственное помещение в нашем доме, которое надежно запирается изнутри.

Волосы смердели, как целый химзавод.

— Красота-а-а блондинки так обманчива! — выводил Марк за дверью.

— …Тебе хорошо, ты некрасивый! Нашел себе Рыжика и никаких соблазнов. А мне как быть?

Марк сидел на кухонном столе и болтал ногами. Пластиковый пакет на его голове стоял дыбом, словно боярская шапка.

Кирыч не ответил, хотя, по-моему, имел полное право дать Марусе по наглой физиономии. Конечно, в нынешней ситуации ему полезно заниматься аутотренингом: «Я самый красивый, у меня все хорошо, вот войду я по улице и все встречные ребята будут падать и сами собой в штабеля укладываться». Но оскорблять-то зачем?

— Сыскался аполлон, — саркастически сказал я, вытирая голову полотенцем. — На тебя же без слез смотреть нельзя: тощий, нескладный, да еще и крашеный. Не человек, а неведома зверушка.

— На себя посмотри! — сказал Марк, ничуть не обижаясь. — Рыжий-рыжий-конопатый, убил дедушку лопатой!

От дразнилки, которой меня терзали в детстве, я опять потерял самообладание.

— Я тебя убью! — закричал я и сдернул с пакет с марусиной головы.

Смрад поплыл по кухне, забивая супные ароматы.

— Апчхи! — страдальчески отозвался мой нос.

— Может ты… помоешься? — сказал Кирыч и, спасаясь от едкого запаха, склонился над кастрюлей.

— Ой! — сказал Марк и выбежал из кухни.

Не зная, что делать с гневом, который кипел и булькал во мне почище борща в кастрюле, я постучал Кирыча по спине.

— Товарищ! Вас только что назвали уродом! Не обидно?

— Ну, пошутил. С кем не бывает. Что мне с ним драться что ли? — миролюбиво сказал Кирыч. — Доставай тарелки!

Он вынул из хлебницы круглую булку и начал кромсать на аккуратные ломти.

— У тебя есть хоть какое-то самоуважение? Тряпка! Настоящая тряпка! — не отставал я. — Скоро он будет гадить тебе на голову!

Кирыч изо всех сил воткнул нож в разделочную доску и танком двинулся на меня. «Переборщил», — понял я и начал пятиться к двери.

— Тебе он уже нагадил, — сказал Кирыч, глядя куда-то поверх меня.

— О, нет! Только не это! — застонал я, поглядев в зеркало.

Высохнув, благородная рыжина местами утратила привычный цвет, сделавшись похожей на морковное пюре.

— Скотина! — я понесся бить Марка.

Он прятался в своей комнате Увидев меня, Марк пугливо прикрыл голову подушкой. Можно подумать, у него есть мозги, чтобы их выколачивать.

— Полюбуйся! Мне в таком виде только в цирке выступать, — начал я и с удовлетворением заметил, что марусины глаза полны слез.

В порыве раскаяния, он закрыл лицо руками и подушка, потеряв равновесие, свалилась с его макушки.

— Ого! — присвистнул я от неожиданности.

Там, где раньше желтел цыплячий пух, не осталось ничего. Выжженная химией пустыня. Марк выглядел почти так, как один из нынешних политиков, имени которого я не знаю, а наружность запомнил надолго: густые черные брови и череп без намеков на растительность — гладкий и блестящий, как бильярдный шар.

— Не смотри! — захлебывался от рыданий Марк.

— Зато теперь никаких забот, — примирительно сказал я, осторожно потрогав пальцем сияющую белизну. — Протер — и готово дело!

ПИРР

Вообще-то, ей полагалось захиреть в московском климате, не похожем на ее родную Северную Африку. Но она была не только жива, но и вполне здорова, оправдывая свое имя, напоминающее о мумиях египетских фараонов, над которыми неподвластно время. Ее звали «Хамеропс». Марк, считая это имя неприличным, называл ее просто — «пальма». Было несложно понять какую из пальм он имеет ввиду, поскольку другая растительность в нашем доме не приживалась.

Когда Марк приволок горшок с растением, то он божился, что будет ухаживать за ним лучше, чем специалисты в оранжереях. Потом мы задвинули пальму за телевизор (собирать вредное излучение), а вспомнили лишь через три месяца, в конце декабря, обнаружив, что у нас нет денег на новогоднюю елку.

— Надо отпраздновать так, чтобы потом не было мучительно больно, — сказал Марк, прилаживая к ветке стеклянного зайца.

Ветка печально поникла, как и ее соседки, уже погребенные под сосульками, шарами и гирляндами.

— Конечно, обычно в Новый год мы хлещем друг друга плетками до потери пульса, — сказал я.

— В том-то и дело, что ничего такого мы не делаем, — наставительно сказал Марк. — Салатики — тортики, винишко — водочка. Поели-выпили и уставились в телевизор. Скучно!

Марк задрал голову к потолку и взвыл по-собачьи:

— Ску-у-учно!

Пальма покачнулась и звякнула, то ли в знак согласия, то из протеста.

— Она точно упадет, — сказал Кирыч, читая мои мысли. — Прямо в салат «оливье».

— В этом году никакого «оливье» не будет, — заявил Марк.

Кирыч возмущенно уставился на Марка, словно его лишали чего-то жизненно необходимого. Воздуха, например, или вина «Киндзмараули» 120 рублей за бутылку.

— Если тебя пучит от «оливье», то почему мы должны страдать, — поддержал я Кирыча.

— Ничего меня не пучит, — обиделся Марк.

— Нет, пучит, — заупрямился я, намереваясь напомнить Марусе, чем закончился день его рождения.

— В этот раз мы устроим настоящий пир! — воскликнул Марк.

Слово «пир» он произнес, как прорычал: «Пирр!»

Звучало угрожающе.

— Это предупреждение? — поинтересовался я.

— Пирр духа! — рыкнул Кирыч.

Предполагалось, что соберется самая изысканная компания — красивые, знаменитые или, в крайнем случае, просто богатые. Но все мускулистые модели, записные остряки и пузатые миллионеры оказались заняты.

— …Адам! Приходи! Будет весело! На первое спаржа с ветчиной и майонезом, сыр с оливками и виноградом… Уезжаешь? Здорово. Пока…

С кислым видом Марк положил трубку.

— Ах, это очень мило, но я буквально сейчас улетаю на Мальдивы, — я без труда восстановил неуслышанную часть разговора, зная любовь Адама к сочинительству.

Даже если он собирается на рынок за воблой, то рассказывает, как минимум, о золоченой карете, которая вот-вот умчит его в Булонский лес.

— В Египет. На реку Нил, — поправил меня Марк.

Адам, вертлявый юноша польских кровей и неопределенного возраста, числящийся у Марка в приятелях, не знает себе равных в сочинении небылиц, которые настолько пошлы, что становятся произведением искусства. Этот редкий талант сделал его желанным гостем в домах, куда более аристократических, чем наши 84-метровые руины. Салонные шахерезады всегда пользуются спросом, а Адам был королевой всех шахерезад.

— …На второе — фондю со всякими соусами, — говорил Марк следующему кандидату на совместную новогоднюю ночь. — Фондю? — Марк произнес это слово с наслаждением и в нос, как настоящий парижанин. — Фондю — это такая еда. Ее жарят прямо на столе. Что ты! Костер мы разводить не будем. Киря смастерил миленькую горелку. Работает лучше всякой печки, хоть котлеты жарь. Нет, фондю не котлеты. Мы поставим на нее кастрюльку. Беленькую с розочками. Нальем маслица целую бутылку, а как закипит, положим мясо кусочками на специальных железных палочках.

— Шпажках, — уточнил Кирыч.

Два вечера с книгой «Европейская кухня» не прошли для него даром. Теперь Кирыч сделался настоящим специалистом по приготовлению деликатесов. По крайней мере, в теоретической части. До применения знаний на практике оставалось всего два дня. Мне за это время предстояло усвоить правила эксплуатации тропических фруктов. Надо ли срезать шкуру у манго, что делают с папайей, съедобна ли косточка киви и есть ли она у него вообще? Из экзотических плодов, которые я купил, поддавшись на марусины уговоры, самым простым в обращении был кокос. Не надо много ума, чтобы сообразить — райское наслаждение у кокоса внутри.

— Что потом? — переспросил Марк и, закрыв трубку рукой, зашептал. — Зиночка интересуется культурной программой.

— Будем водить хороводы, — ответил Кирыч.

— Если до этого не помрем от несварения желудка, — добавил я.

— А потом… — промурлыкал Марк в трубку. — Потом мы будем кидаться табуретками! Придешь! — возликовал Марк и тут же скис. — Всего на полчаса?

Список гостей редел, становясь все менее блестящим.

Нам досталось то, что осталось. Например, унылая дева Лилька. Она так хотела замуж, что к 30 годам распугала всех подходящих кандидатов и теперь утешалась романами с продолжением, которые строчила для «Новоросского листка».