На Париж - Василий Авенариус

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Граф Дмитриев-Мамонов посаженым отцом

Слушаю я хозяина, а сам уплетаю себе яичницу и котлеты, запиваю старым рейнвейном. И напала на меня тут такая Истомина, что с места бы не встал.

— А что, — говорю, — г-н хозяин, нет ли у вас горницы, где бы мне с часок вздремнуть?

— Как не быть, — говорит. — Лотте! Покажи-ка г-ну барону парадную горницу.

Повела она меня в верхнее жилье, сама всхлипывает.

— Что, с вами, — говорю, — мейн либес Кинд? (У немцев молодых девушек всегда ведь «милыми детьми» называют.)

Она в ответ:

— Ах, не спрашивайте…

— Да вы меня, — говорю, — не бойтесь. Я очень хорошо понимаю, что вы охотнее вышли бы за Ханса. Я сам тоже ведь обручен; видите: колечко у меня с бирюзой? Голубой цвет — цвет верности…

Не дослушала меня и — за дверь.

Прилег я на канапе. Как вдруг со двора лошадиный топот, громкие голоса. Поднялся я, выглянул во двор: целый отряд казачий!

«Уж не Мамонов ли со своей ордой? Обождем, как поведут себя».

Защелкнул дверь на ключ, растянулся опять на канапе и прислушиваюсь.

Вот и в нижнем этаже немалый шум, российская наша брань, отчаянный женский визг и крик.

Тут уж терпения моего не стало, на лестницу выскочил и вниз.

Дюжий казак — не казак, а мужчина, казаком обряженный, хозяйскую дочку в лапы загреб и, как малого ребенка, за стол сажает рядом со своим командиром; а командир — молодой еще человек, на три года меня разве старше, но рослый, плечистый и в густых генеральских эполетах. Девушка вскочить порывается; но генерал ее за руку держит и не пускает. В дверях же двое таких же бородачей, как первый, с Хансом возятся. Лоб у него рассечен, кровь по лицу струится, но ражий малый не унывает и кулаками отбивается.

— Да что вы, ребята, двое с одним не справитесь? — кричит на них генерал. — Затрещину в шею, да ремнем руки за спину…

Тут речь на устах его разом пересеклась: перед ним я предстал и, невзирая на разницу наших рангов:

— Генерал! — говорю. — Сию же минуту извольте ее отпустить!

Красное с мороза лицо его побагровело, глаза грозно засверкали.

— Да вы-то, сударь, кто? — кричит. — Откуда проявились?

— Я, — говорю, — как видите, тоже казачий офицер из главной квартиры с поручением к генералу графу Дмитриеву-Мамонову. Не с ним ли говорить честь имею?

— С ним самим.

— Так позвольте вручить вашему сиятельству бумагу от начальника главного штаба, князя Петра Михайловича Волконского.

Принял он от меня бумагу, стал читать, но, не дочитав, скомкал и в карман засунул.

— Как бы не так! — говорит. — Не обирать виртем-бержцев! В Москве у нас эти мерзавцы еще хуже самих французов хозяйничали; долг платежом красен. Так и передайте вашему Волконскому.

— На словах, — говорю, — передать я это не посмею. Не будете ли добры, генерал, дать мне это письменно…

— Стану я с ними еще переписываться! Содержу я свой полк на собственный кошт, действую на свой страх и отдавать отчет никому не обязан. Но вы-то, сударь, как дерзнули перед генералом так забыться, а?

Вижу, что я в его руках: если он уже начальника штаба ни в грош не ставит, то со мной по-своему, по-мамоновски, разделается. Тут меня, как молнией, безумная, но счастливая мысль осенила.

— Хотя, — говорю, — я и хорунжий только, но все же офицер, и сами вы, генерал, на моем месте не дали бы в обиду свою невесту.

— Невесту? — изумился он и недоверчиво перевел глаза с меня на Лотте, с Лотте на ее отца, а с того опять на меня.

— Г-н генерал не верит, что ты, Лотте, обручена со мною, — заговорил я уже по-немецки. — А ведь это обручальное кольцо я получил от тебя?

И показываю знакомое уже ей колечко Ириши. Запуганная девушка глаза на меня выпучила; но родитель меня тут же понял и подтвердить поспешил:

— А то от кого же? Весной и свадьба.

До сей минуты Мамонов являл себя только буйным казаком; теперь он показал себя, как император Конрад III, и истинным кавалером.

— Если так, — сказал он, преклоняя голову перед моей мнимой невестой, — то прошу вас, мейн фрейлейн, великодушно меня извинить!

Выговор немецкий у него был куда чище, чем у меня: не даром же он обучался иностранным языкам еще с раннего детства.

— Но зачем, — говорит, — до весны еще откладывать? Чтобы загладить мою вину, я готов быть у вас посаженым отцом. Но завтра мне надо быть уже в другом месте; а потому мы вас теперь же и повенчаем. Меня как варом обожгло.

— То есть как так теперь же? — говорю. — Еще сегодня?

— Ну да. Время военное, так все по-военному. Здесь в селе есть ведь церковь? Значит, есть и пастор.

— Простите, генерал, — говорю я на то. — Но теперь у нас, православных, пост: до Крещенья венчать не положено.

— Да невеста ваша какой веры? Лютеранской? А у лютеран постов нет. Обвенчают теперь по лютеранскому обряду, а после Крещенья в Карлсруэ, что ли, или в Дармштадте, и православный поп найдется.

И он тут же поручил отцу Лотте бежать за пастором.

— Пускай поскорее надевает свой талар, а кистеру скажите, чтобы осветил и церковь.

Я хозяину украдкой подмигиваю: «Не слушайте, дескать, не ходите». Но барона-офицера и богатого помещика иметь зятем вместо какого-то мельника тому очень уж, видно, полюбилось: запорол тоже горячку.

— Бегу, г-н генерал! Только дайте мне с собой двух ваших казаков, чтобы пастор не заупрямился. А ты, Лотте, ступай-ка, принарядись к венчанью.

На бедную девушку точно столбняк нашел. Только когда отец с казаками за дверь вышел, она слезами залилась. Я ее за руку в сторону отвел.

— Слушайте, мейн либес Кинд, — говорю ей шепотом, — вы знаете ведь, что у меня есть уже в России невеста; стало быть, на вас я во всяком случае не женюсь.

Заплаканные глазки на меня вскинув, она смятенным голосом лепечет:

— Так зачем же пастор?

— Затем, чтобы повенчать вас с Хансом. Бледные щеки ее огнем вспыхнули.

— С Хансом? Как же так?

— Я хочу избавить вас от Нидермейера. Или он вам милее Ханса?

— Ах, нет! Но мне все не верится… И отец ни за что не отдаст меня за Ханса…

— Отдаст. Отвечаю вам за то моим честным словом — словом русского офицера. Ступайте же и поскорее приоденьтесь.

Звучал ли мой голос так уверенно, или мое офицерское честное слово на нее так подействовало, но девушка отерла слезы и быстро удалилась.

«Ну, — думаю про себя, — либо пан, либо пропал».

Подхожу опять к Мамонову.

— Позвольте, — говорю, — генерал, доложить вам, что я еще в России столько хорошего про вас наслышался, что об одном только и мечтал, как бы попасть под ваше начальство.

— Вот как! Кто же вам говорил про меня?

— Аристарх Петрович Толбухин.

— Аристарх?.. Имя это мне в детстве еще как-то врезалось в память.

— Да Аристарх Петрович помнит вас именно маленьким мальчиком. Он был очень хорош с покойным вашим батюшкой, графом Александром Матвеичем. Уже в то время ведь вы отличались необыкновенными дарованиями, а потому и после Аристарх Петрович всегда интересовался вашей судьбой. Он рассказывал мне, как вы 21-го года были уже обер-прокурором сената, и все сенаторы пред умом вашим преклонялись; как, тем не менее, из любви к отечеству вы пожертвовали чиновной карьерой, чтобы на свои средства вооружить целый полк для изгнания Наполеона из России…

Грешный человек! Хоть я и повторял то, что слышал про Мамонова от Аристарха Петровича, но повторял одно достохвальное и с напускным жаром.

Цель моя была, однако, достигнута: видимо, польщенный, Мамонов благосклонно улыбнулся.

— Все это верно, — сказал он, — и жалею только, что раньше не знал вас…

— А уж я-то как жалею! В императорской квартире не могли указать мне, где находится ваш полк; а перед «битвой народов» под Лейпцигом атамак донских казаков граф Платов взял меня к себе…

— И там же, при Лейпциге, вы Георгия себе заслужили?

— Там.

— Могу вам только позавидовать! — вздохнул Мамонов. — Мне до сих пор не довелось еще сразиться с французами: с колбасниками-немцами все вожусь! Как это вы, скажите, так скоро с этой немочкой обручились? Когда вы сюда прибыли?

— Когда прибыл?.. Очень недавно… Отец ее из корысти, изволите видеть, совсем другого жениха ей наметил — богача-мельника…

— О!

— А дочка отдала уже сердце отцовскому буфетчику…

— Кому? Этому драчуну Хансу?

— Дрался он, ваше сиятельство, потому, что защищал даму своего сердца.

— Так, так. А вы отбили ее у обоих; пришли, увидели и победили? Veni, vidi, vici?

— Нет, она по-прежнему еще любит своего Ханса.

— Черт побери! Так как же вы все-таки решаетесь жениться на ней?

— Я и не женюсь: женится Ханс. Мамонов кулаком по столу треснул и еще раз нечистого помянул.