Последний сейм Речи Посполитой - Владислав Реймонт

- Но избави бог полагаться на их восторги. Что сегодня решат, завтра готовы послать к черту, и всякое возражение называют тотчас же изменой или глупостью.

Он замолчал, так как пришлось проезжать по очень ухабистой мостовой.

- И опять оттянутся переговоры с Бухгольцем, - проговорил он огорченно. - Будут ждать, пока Меленсдорф захватит Варшаву, и только тогда поднимут вопли и слезы.

Заремба понял, как ему казалось, причину возмущения Новаковского и попробовал его утешить:

- Игельстрем этого не допустит; он рассчитывает преподнести Варшаву царице.

Они очутились перед двухэтажным домом. Из открытых окон лился свет и доносился гомон голосов. Взлохмаченный паренек в рваной ливрее дежурил в темной подворотне у настежь раскрытых ворот. Вскоре, однако, появился одетый в черное француз-камердинер с зажженным подсвечником и, низко кланяясь, повел их по крытой ковром лестнице в задний флигель дома.

- Много народу? - спросил Новаковский небрежно, входя в небольшую комнату.

- Четыре столика ломбера и "фараон". Остальные в гостиной.

- Прости, мне нужно переодеться. Хватит с меня этого маскарада, указал он на свой кунтуш и скрылся в соседний альков.

Заремба с интересом стал оглядывать комнату, служившую, по-видимому, конторой и одновременно как бы складом крепко окованных сундуков, стоявших на столах ящиков с огромными замками, сваленной в углах сбруи и развешанной по стенам разноцветной ливрейной одежды. Тут же стояло несколько складных коек и каких-то ширмочек.

Вошел Новаковский, переодетый в модный, кирпичного цвета, фрак, высокие чулки и плоские туфли. Камердинер с важным видом обвязал вокруг его шеи широкий белый платок и, подав ему в руки табакерку, почтительно, но с достоинством отступил в сторону.

- Я приобрел его вместе с мебелью от полковника Стемпковского, похвастал Новаковский вполголоса. - Говорили, будто какой-то "де" или даже побольше, изгнанный революцией. Князь Цицианов давал мне за него четверку английских жеребцов с полной упряжью.

- Интересно бы взглянуть при случае на его светлость, - улыбнулся насмешливо Заремба.

- Не забудь, что князь в близкой дружбе со старшим Зубовым, нынешним фаворитом императрицы.

Новаковский взял его под руку, и оба пошли по бесчисленным коридорам. Француз освещал им дорогу канделябром.

- Понимаешь, что это за политическая персона? - проговорил он совсем тихо, словно сообщая важный секрет. - Мы с ним в таких близких отношениях, что он откровенно рассказывал мне о своих любовных невзгодах.

- Что, он не примирился еще с камергершей? - спросил не без хитрого умысла Заремба.

- Да она его в глаза не хочет видеть, отсылает ему нераспечатанные письма, важничает, точно королева. А он буквально с ума сходит с отчаяния. Знаешь, у меня блеснула гениальная идея: помоги ты ему в этой неприятной истории.

- Каким образом? - Заремба сразу понял, что тот имеет в виду.

- Если бы ты, как близкий родственник, при случае убедил ее, что примирение с ним желательно даже для блага родины...

- Не болтай ерунды! - расхохотался Заремба.

- Даю тебе слово, что говорю серьезно. Не забывай, Петербург смотрит на нас его глазами. Его благожелательные доклады могут иметь там большой вес. Тебе пригодилась бы протекция такого влиятельного человека. Он без ума влюблен в камергершу и сумел бы тебе отплатить за услугу. Поверь мне, влиятельный друг и покровитель - это для нас, небольших людей, великое счастье. Кстати, раз мы заговорили на эту тему, могу тебе сообщить, что приезжает младший Зубов.

- Что, он кандидат в будущие фавориты?

- Политические соображения заставляют нас устроить в честь его бал. Граф Анквич и гетман Коссаковский уже хлопочут об этом. Двадцать пять "дукашек" с персоны, общество избранное и самые красивые дамы. Я уж многим отказал, тебя, однако, могу записать.

- Пожалуйста, запиши. На собачьей свадьбе иногда слаще всего бывает шаферам, - сыронизировал Заремба.

- Все должны увезти из Польши самые приятные воспоминания. По этим соображениям тоже хотелось бы, чтобы князь примирился с камергершей. Она была бы украшением бала, понимаешь?

Север понимал так хорошо, что охотно дал бы ему по красной физиономии. Однако он только улыбнулся и наперекор своим чувствам пообещал примирить эту охладевшую друг к другу пару.

- Пускай любятся на благо отчизны! Пускай нежничают! - проговорил он, измываясь с дикой жестокостью над собственным сердцем. - Попробую её убедить.

Они вошли в роскошно меблированную и залитую огнями гостиную.

Хозяйка дома в пунцовом пеньюаре восседала в глубоком вольтеровском кресле, держа в одной руке белую собачку, в другой - золотой флакон духов, который она все время подносила к носу, - окруженная несколькими молодыми людьми, одетыми по последней моде в одинаковые коричневые фраки и узкие панталоны до щиколоток, со шляпами на коленях и толстыми тросточками в руках. Их было трое. Лица у всех были похожи на только что испеченные булочки. У всех были завитые кудри, отдаленно напоминавшие стопки золота, выпученные глаза, задорные физиономии, и все именовались Кротовскими сыновья одной матери, просвещенные воспитанники одного гувернера и наследники единых и неделимых полутора дюжин крестьянских душ. Очевидно, они рассказывали что-то очень веселое, так как хозяйка все время хохотала до упаду и, подавая Зарембе руку для поцелуя, даже не посмотрела на него.

Дама походила на зрелую сливу, особенно сладкую, когда ее ударит ранний осенний заморозок, красивая еще и привлекательная. На напудренном лице ее чернело несколько "мушек", глаза были жгучие, голова в черных локонах, завитых наподобие вылущенных стручков, глубокое декольте, хриплый голос, губы, которые она беспрестанно облизывала толстым языком. Говорила все время только по-французски, обожала Руссо, на улицу выезжала с прирученным барашком, нежно мечтала об идиллической жизни на зеленых "риважах", в пастушеском шалаше, пока же испытывала верность юных "пастушков". Дома ругалась, как базарная торговка, била прислугу и не брезгала анисовкой и цыганским сонником.

Новаковский повертелся в гостиной и направился в соседние комнаты, где поминутно вспыхивали горячие споры игроков. Зарембу же взял под свое попечение какой-то старый шляхтич в кунтуше, который через несколько минут горячо уверял его:

- А я вам даю голову на отсечение, что все уже пропало. Нет уж ни Литвы, ни Волыни, ни коронных земель, одно только спасение в гуманном великодушии императрицы. Прикидывал и так и эдак, а выходит одно...

Лакей доложил о прибытии Цицианова, который был встречен торжественно и с такими почестями, что даже хозяйка дома встала, чтобы его приветствовать.

Новаковский долго разговаривал с ним о чем-то в стороне, и князь, выглядевший сначала довольно вялым, заметно оживился, милостиво подал руку Зарембе и, сказав ему несколько ласковых слов, уселся за карты.

Хозяйка вернулась в кресло, юнцы - к прерванным анекдотам, Новаковский - к приему все прибывающих и прибывающих гостей. Один Заремба бродил одиноко, не зная, что ему с собой делать. Ему хотелось, правда, потихоньку удрать, но рыбьи, белесые глаза Цицианова держали его точно на привязи. Заремба оглядывал его со всех сторон и медлил, все больше злясь и на него, и на себя.

Три комнаты были уже почти битком набиты. Играли за многими столиками; дым из трубок окружал все сизым облаком, сквозь которое слышался звон пересыпаемого золота, названия выбрасываемых карт, цифры, разговоры о сейме, случайные анекдоты, бросаемые вполголоса ругательства и окрики на прислугу, сновавшую в длинных, точно сшитых на рост, ливреях, с подносами, уставленными рядами бутылок.

- Помяните вы мое слово, Сроковский вам говорит: все пропало!

Север убежал от его карканья и начал опять разглядывать князя; подсаживался к столикам в углах, где публика развлекалась вином и политическими разговорами, но нигде не мог пробыть долго. Ему противно было это странное общество, состоящее из каких-то подозрительных лиц, русских офицеров и всем известных пьяниц и шулеров, как Подгорский, Лобаржевский, Юзефович, с коноводом развратников во главе - Миончинским. Все они вызывали в нем непреодолимое отвращение и злобу.

Раздражала его и эта шикарная квартира, сильно походившая на лавку старьевщика или комнату в заезжем доме, - настолько в ней были перемешаны остатки былого величия дворцов со всяким хламом и никуда не годными вещами. В конце концов он уже начал пробираться к выходу, как вдруг услышал сдержанный голос князя, очутившегося рядом с ним.

- Мне хотелось бы с вами поговорить, только здесь, в этом доме, немыслимо.

- Можем выйти на улицу.

Его охватил вдруг трепет.

- Едем ко мне. Я живу при штабе, на Городнице.

Заремба колебался еще мгновение, но, вспомнив приказ Ясинского, согласился.

Они вышли почти никем не замеченные.