Летнее утро (Сборник) - Кир Булычев

— Ты с другой стороны сквозь это место можешь пройти и ничего не заметишь. Вот как.

У дороги стояло одинокое дерево. Под толстым, горизонтальным суком, на котором были развешаны белые, голубые тряпочки и веревки, сидел почти голый старик. Свалявшиеся волосы доставали до земли, страшно худые ноги были подобраны к животу. Старик раскачивался и подвывал.

— Кто это? — спросил я.

— Таких здесь много. Отпустили его сукры, а деваться некуда, деревни нет, все померли. А может, бегал, скрывался. Всю жизнь бегал. Дерево это у них святое, трогать старика нельзя. Если только некул разорвет. Только некулы редко к дороге выходят. А старику кто лепешку кинет, кто воды поставит. Тем и живет. И будто бы то духи здешние его охраняют. Чепуха это все, от дикости.

Зуй кинул что-то старику, морщинистые руки дернулись, как паучьи лапы, подхватили подачку.

— А откуда Зуй знал, что мы придем?

— Я на той неделе здесь был. Без предупреждения лучше в деревню не соваться. Сукра можно встретить. Меня они не любят.

— И многие знают о вас?

— Как же не знать? Я фигура заметная.

Мы догнали стадо. Четыре однорогих — ну, что ли, коровенки — плелись по пыли, окруженные кучкой тамошних, наверное, овец. Голый мальчишка бегал, стегал этих коровенок и овец по бокам, чтобы не мешали нам проехать. Вдруг мальчишка замер, увидев меня.

— Курдин сын, — сказал мне лесник. Вытащил из верхнего кармана гимнастерки кусок сахара и кинул его мальчишке.

Кусок сахара сразу перекочевал за щеку пастуху.

— Учиться бы ему, — сказал лесник. — Все думал, может, его к нам взять, в школу, детей у нас нет. А?

— Вы бы, наверное, не только его взяли, — сказал я.

— И не говори. Может возьму еще…

Дорогу пересекал забор из жердей. Зуй спрыгнул с арбы, передав вожжи леснику, и оттащил несколько жердей в сторону, чтобы освободить проезд. Ставить их на место не стал, за нами шло стадо. Арба перевалила пригорок, и впереди появилась деревня.

Хижины стояли вкруг, обнесенные тыном, окруженные широким, но, видно, мелким, заросшим ряской рвом. Через ров вел бревенчатый мостик. Ворота в тыне, когда-то прочные, мощные, были полуоткрыты, накренились, уперлись в землю углами, и закрыть их было бы нельзя.

— Эй! — крикнул Зуй, придерживая носорогов у мостика.

Никто не откликнулся. Деревня словно вымерла. Носороги замешкались перед мостиком. Зуй хлестнул их кнутом. Носороги дернули арбу, она вкатилась на мост, бревна зашатались, словно собирались раскатиться.

Мы выехали на пыльную утоптанную площадь, на которую со всех сторон глядели, распахнув черные рты дверей, голодные, неухоженные хижины, словно птенцы в гнезде, отчаявшиеся дождаться кормилицу. С тына и соломенных, конусами, крыш, взлетели вороны или что-то вроде них. Взлетели и принялись кружить над нами и сухим корявым деревом, возле которого мы остановились.

Я знал эту деревню. Она пригрезилась мне на пляже, только я видел ее тогда сверху. И дерево видел.

И человека, повешенного на толстом длинном суку.

Порыв горячего, сухого ветра качнул тело, и оно легко, словно маятник, полетело в нашу сторону. У меня схватило сердце.

Лесник, соскакивая с арбы, подставил руку, и я понял, что это не человек — кукла в человеческий рост, чучело с грубо намалеванным на белой тряпке лицом — два пятна глаз, полоска рта и вертикально к ней — полоса носа. Так рисуют дети.

— Ну и ну, — сказал я, последовав за Сергеем.

Куклу трудно было принять за человека. Виноват был мой сон — в нем я был уверен, что вижу человека. Поэтому теперь, наяву, смотрел на чучело, а видел человека.

— Это я, — сказал лесник. — Это меня повесили. Так сказать, заочно, на устрашение врагам.

— Кто повесил?

— Стражники. Давно повесили, весной еще.

Зуй привязал вожжи к стволу, под ногами куклы. Лесник снял с арбы рюкзак.

— Очень мною недовольны, — сказал лесник не без гордости. — Но поймать не могут. Вот и пришлось куклу сооружать. Наглядная агитация.

— А почему здесь пусто? — спросил я.

— А кому здесь быть? Какие бабы остались и старики — в поле. Мужики — кто скрывается, кто в горе. Сам понимаешь…

Ничего я не понимал.

Лесник закинул ружье за плечи и пошел к одному из домов. Я последовал за ним в раскрытую дверь и окунулся в тяжелый, затхлый воздух. Там было темно, лишь через дыру в крыше падал свет, и глаза не сразу привыкли к полумраку. Лесник опустил рюкзак на землю.

— День добрый, — сказал он.

Ответа не было. Кто-то тяжело дышал в углу. Под стрехой завозилась какая-то птица и оттуда ко мне спланировало знакомое розовое перышко.

— Как дела? — спросил в темноту лесник.

— Добри ден, Серге, — произнес глубокий, знакомый мне, чистый голос. — Как ехал?

Глаза начали привыкать. Лесник поставил ружье в угол, прошел в дальний конец хижины и наклонился над кучей тряпья.

— Хорошо доехал, — сказал он. — Я с братом приехал. Как живешь, Агаш-пато?

— Живу, — сказал тот же голос. — Где брат?

— Иди сюда, Николай, — сказал лесник. — С теткой познакомься.

В куче тряпья, прикрытая до пояса, лежала старуха в темной рубахе. Седые волосы гладко зачесаны, лицо гладкое, почти без морщин. Тетя Агаш была как две капли воды похожа на мою тетю Алену. Только без очков. Она должна была сейчас улыбнуться и спросить с неистребимой иронией школьной учительницы, знающей, что я не выучил урок: «Все-таки надеешься решить эту задачку?»

— Подойди ближе, — сказала старуха. Она протянула ко мне тонкую сухую руку. Мизинец и безымянный палец были отрублены. Она смотрела на меня в упор. Пальцы дотронулись до моего лица. Они были прохладными.

— Она не видит, — сказал лесник.

— Твое лицо мне знакомо, — сказала тетя Агаш. — У меня был племянник с твоим лицом. Он взял меч. Его убили. Он был умный.

— Я зажгу свечу, — сказал лесник. — Здесь темно у тебя.

— Ты знаешь, где свечи. Как живет моя Луш?

Я обернулся к леснику. Лесник зажигал свечу.

— Луш передает тебе привет и подарки, — сказал он.

— Спасибо. Мне ничего не надо. Зуй меня кормит. И Курдин сын помнит закон.

Вошел Зуй, он с грохотом ссыпал у глиняного очага посреди хижины охапку дров.

— Будете пить, — сказала тетя Агаш. — Устали. У меня нет ног, — добавила она, повернув ко мне лицо. — Зуй сделает.

— Агаш по-русски почти как мы с тобой говорит, — сказал лесник. — Один раз слово услышит и уже помнит. Ты ихнего настоя много не пей. Полчашки и хватит с непривычки. Но бодрость дает.

— Значит, все, что я видел, отсюда?