Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Впрочем, я и после этого не перестал ходить в гости к р. Шимону. Помню, как в один из моих визитов р. Шимон заметил, что у меня на пальто не хватает пуговицы. «У вас вчера с братом произошла размолвка?» – спросил р. Шимон. Я сильно покраснел, и мне пришлось признаться, что его догадка верна. «И что, прямо-таки дошло до рукопашной?» Я еще сильнее залился краской. Когда я признался, что и это верно, р. Шимон прищурился и сказал: «Ты видишь? Пуговица выдернута с мясом. Сразу ясно, кто-то применил физическую силу. Лея, – обратился он к жене, – будь добра, пришей Бен-Циану из Хорала пуговицу на пальто. Мне бы не хотелось, чтобы он шел по улице с оторванной пуговицей… это не делает чести ученику тельшайской йешивы!» Из его слов было понятно, что «не делает чести» относится не только к пуговице…

Через два месяца после приезда в Тельши, в последний день Хануки 5657 (1896) года, мы справляли мою бар-мицву в квартире извозчика Неты, у моего двоюродного брата. Я прекрасно помнил, как справлялись бар-мицвы моего двоюродного и старшего братьев: к нам приходил весь город, произносились толкования Торы, обстановка была торжественной и праздничной. А тут мы просто сидели вокруг стола и ели блины. Эти блины очень отличались по вкусу от наших: они были тонкие, плоские, со шкварками, обжаренные в гусином жире. Нас было всего пятеро: мои братья – родной и двоюродный, я и извозчик Нета с женой. Едва мы принялись за еду, как случился сюрприз: двоюродный брат встал и зачитал письмо из дома, посланное с нарочным и полученное утром того же дня. В письме меня поздравляли с бар-мицвой; под ним подписались мой отец, дядя-раввин, судья р. Шмуэль Гурарье, габай, меламеды, мои преподаватели и родственники. Письмо было отправлено из синагоги в первый день Хануки – его решили прислать заранее, чтобы я его получил в качестве подарка на бар-мицву. Спустя неделю я получил второе письмо, которое было отправлено членами общины прямо из нашего дома, куда они пришли поздравить моих родителей. Под поздравлением подписались все собравшиеся.

Я полагал, что из-за этих-то писем Шмуэль из Млат и упрекнул меня в «избалованности». И на все мои возражения, что он преувеличивает и у него нет оснований упрекать меня, он не обращал никакого внимания.

5657–5668 годы были временем бурных перемен в тельшайской йешиве. Йешива переехала в новое здание, нам начали преподавать религиозную этику, что привело к сильному недовольству учащихся. Нескольких учеников исключили, то и дело вспыхивали склоки, в ученической среде начали распространяться просвещение и сионизм, и главы йешивы нещадно с этим боролись…

День переезда йешивы в новое здание отмечался с особым благочестием. Главы йешивы и ученики в этот день постились, молились и читали вслух подобающие случаю псалмы; книги Торы были торжественно перенесены в новое здание йешивы. Р. Элиэзер Гордон в тот день дважды читал проповедь; публично читали вечернюю молитву, установили дежурство, чтобы чтение Торы в йешиве не прекращалось ни на минуту. Поскольку я всегда вставал очень рано, мое положение было очень заметным, и в частности при выполнении этих «заповедей». Руководство йешивы прилагало большие усилия, чтобы ввести преподавание религиозной этики (мусар){217}, как ввиду важности самого предмета, так и в качестве заслона от «просвещения» и «сионизма», которые начали распространяться среди учащихся. В качестве надзирателя йешивы был приглашен р. Лейб Хасман из Кельме, один из наиболее «благочестивых и ученых мужей». На учеников была возложена обязанность каждый день в течение получаса между минхой и мааривом изучать этические сочинения: «Месилат йешарим», «Ховот ха-левавот»{218}; моральные поучения р. Исраэля из Салант{219}, сочинение Мендла Лефина «Хешбон ха-нефеш» (по сути представлявшее собой переработку книги Бенджамина Франклина{220}) и еще несколько книг по религиозной этике. Новые порядки вызвали недовольство со стороны учащихся. В один из вечеров, в учебный час, когда со всех сторон доносились голоса, читающие Тору, в окно влетел камень и разбил стекло. Это был условный знак. Сразу поднялась суматоха. Все старшие ученики начали говорить: «ш-ш-ш… ш-ш-ш…», и занятия прекратились. То тут, то там гас свет, как будто от ветра. Надзиратели бегали по залу, не зная, что предпринять. Минут через десять в помещение ворвался р. Элиэзер Гордон и сразу пошел по рядам. «Кто это сделал? Путь выйдут те, кто чем-то недоволен! Те, из-за кого прекратилось чтение Торы!» Вперед вышел юноша из Курска, ученик третьего класса. Его слов я не расслышал, хотя это все происходило совсем рядом со мной. Вдруг раздался голос р. Элиэзера: «Посланец греха!» Раздались две пощечины, и гулкое эхо этих пощечин заполнило все пространство зала…

Юношу из Курска и его друга родом из Крож выгнали из йешивы. Занятия на время отменили, и йешиботники гуляли по улицам. Горожане шутили: «Казаки раввина в городе!» Через два-три дня занятия возобновились. Те, кто стоял во главе мятежа, были «облагодетельствованы» деньгами на дорогу; религиозная этика теперь изучалась не в обязательном порядке, а по усмотрению учащихся.

Поскольку изучение религиозной этики стало добровольным, главы йешивы решили активно привлекать к нему юных учеников. Я был самым молодым учеником из всей йешивы. Примерно моего возраста оказались еще трое: Исраэль из Векшны (впоследствии получивший известность как Исраэль Эфройкин{221}), Хаим-Лейб из Трашкун (мы с ним потом виделись в Берне, где он изучал медицину) и еще один юноша из Кретинги, родственник (кажется, племянник) Давида Вольфсона{222}, на деньги которого он и учился. Надзиратель р. Лейб пригласил нас на праздник Ту би-Шват к себе домой. Приглашение передал нам второй надзиратель – р. Шабтай. В тот год Ту би-Шват пришелся на субботу. Мы были приглашены к трем часам дня. На улицах лежали сугробы снега. В назначенный час мы были на месте. Вся семья р. Лейба жила в Кельме, а он ютился в Тельши, в небольшом доме, куда нужно было входить через узкие и выстуженные сени. В сенях стояли две скамьи, к которым вели пять ступенек. Мы постучались. Нам было велено немного обождать в сенях. Стоять в снегу было не очень-то удобно. Мы (в субботу!) очистили скамейки от снега и сели. Ждать пришлось четверть часа. Исраэль из Векшны предложил уйти. «Это противоречит еврейской морали – сначала пригласить гостей, а потом держать их на холоде в снегу».

Однако мы не поддержали его. Спустя еще пятнадцать минут двери открылись, и р. Лейб предложил нам войти. Мы вошли, сели, и он сразу же стал говорить о том, что праздник Ту би-Шват – это Новый год деревьев, что человек подобен «дереву в поле», и в юности он особенно хрупок, а хрупкие растения нужно сажать в почву и наблюдать за их ростом, и посему, так как мы юные и еще очень хрупкие, наш рост должен быть направляем моралью. На этом месте Исраэль из Векшны заулыбался и, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, посмотрел р. Лейбу прямо в глаза. Этим он, видимо, хотел показать, что только почтенье к ребе не позволяет ему рассмеяться в ответ на его слова. Я же слушал крайне серьезно, мысленно сравнивал слова р. Лейба и высказывания хасидов о «корнях» – о том, что человек питается от корня своей души, и о «сосудах изобилия» – и сопоставлял все это с поведением р. Шимона, с тем, как он принимает учеников и сам подносит им угощение: чай, фрукты, пироги… Кстати, в Израиле мне потом довелось повстречаться с р. Лейбом Хасманом. В 1928 году я ездил на экскурсию в Хеврон с учениками учительского семинара. С нами ездил ныне покойный р. Давид Елин{223}. В Хевроне мы первым делом решили посетить йешиву «Слободка»{224}. По пути я рассказывал Давиду Елину о надзирателе йешивы р. Лейбе Хасмане и о той проповеди, которую он прочитал нам, молодым, в связи с «праздником деревьев». Когда мы вошли во двор йешивы, нас поразил душераздирающий крик, сопровождавшийся частыми и странными вздохами. Давид Елин испугался. Я его успокоил, сказав, что это просто один из юношей решил «уединиться» для «душевной исповеди». Мы пошли на предвечернюю молитву. По окончании молитвы Давид Елин сказал, что нам нужно подойти и поздороваться с р. Лейбом, который был то ли главой йешивы, то ли ее надзирателем. Мы подошли, и нас представили. Когда мы обменялись приветствиями, р. Лейб заметил, что наши имена ему кажутся знакомыми. Я ответил, что учился в Тельши. Ребе спросил, откуда я родом. «Из Хорала», – сказал я в ответ. «Ах вот оно что! – с изумлением воскликнул р. Лейб. – Бен-Цион из Хорала! Припоминаю, припоминаю… Очень жаль, что урок морали, преподнесенный мною тогда, пятнадцатого швата, не оказал на вас должного влияния. Впрочем, он принес пользу вашему родственнику, Лейбу из Хорала!» (моему двоюродному брату). По-видимому, и на самого р. Лейба сильно подействовали его первые неудачи в попытке повлиять на юных учеников.