Огненное порубежье - Эдуард Зорин

Откровенный разговор гостя понравился Яруну.

— Ты садись, — предложил он Словише. — Без соли, без хлеба — какая беседа.

— Да мне недосуг.

— Хозяина обижаешь…

Давно уже приглядывался Словиша к Яруну, знал его по рассказам камнесечца Никитки — человек верный и храбрости необыкновенной. Ходил будто бы он к Дышучему морю, жил у самоедов, едва жив остался. Потерял жену, а вот же не сломился — снова подымает торговлю. С таким хоть в огонь, хоть в воду. А через Торжок путь Словише был заказан. Упредил его: будь, мол, осторожен — Святославовы послухи разосланы по всем дорогам и всякого, кто поспешает ко Владимиру, допрашивают с пристрастием, а то и возворачивают в Новгород. После неудачного похода сына на Чудь крепко опасается Святослав, как бы Всеволод не нарушил скрепленный клятвой уговор и не послал править Новгородом Юрия — и племянника уважить, и от себя грозу отвести. Он и Владимиру посоветовал свалить всю вину за поход на Завида Неревинича, а на место его поставить нового посадника Михаила Степановича, своего, надежного человека. Так и сделал Владимир, и весть эта была тревожна. Было с чем поспешать к Всеволоду.

С купцами Словише сподручнее. Думал так: доберется до Ярославля, а оттуда в Великий Ростов, а из Великого Ростова до Владимира рукой подать.

Нарезая толстые ломти хлеба и солонины, наливая в чары мед, Ярун незаметно приглядывался к нечаянному гостю. А когда выпили да закусили да повели душевную беседу, решил, что Словишу возьмет с собой хоть до самого Царьграда — с таким человеком в беде не пропадешь.

И Ярун приглянулся Словише: не речист, но что ни скажет, то в строку: сразу видно бывалого человека.

На том и сошлись. Утром Словиша был на Яруновой лодие.

Перед отъездом из Новгорода навестил он Пребрану и велел о своей отлучке не сказывать молодому князю. А дело у него срочное, и доверять гонцам его нельзя.

Провожая его, Пребрана плакала и жалела Владимира. Словиша посоветовал ей сердца себе не разрывать: пока Святослав сидит в Киеве, ничего с Владимиром не случится. Всю вину за поход небось свалил на Завида! Побаиваются новгородцы великого князя, да и на Всеволода оглядываются — теперь им на своем стоять нелегко. И уж чья возьмет — время покажет.

Пребрана перекрестила Словишу и поцеловала в лоб.

А дело у Словиши и впрямь было срочное и самое неотложное. Доверил ему один человек великую тайну: сговаривается, мол, Святослав с Романом оторвать от Владимира Рязань, Всеволода прогнать в Переяславль, а на его место посадить Юрия. Теперь Юрию Новгород ни к чему — пусть себе тягается с кончанскими старостами Святославов сын: не велика честь ходить под рукой Боярского совета. А Владимир — как-никак вотчина Андреева, отошедшая ему еще от Юрия Долгорукого, и кому как не сыну Андрея сидеть во Владимире.

Коварен Святослав, коварен, да поздно очнулся: пока дрался за Киевский стол, Суздальское-то княжество проглядел. Думал: помог молодому Всеволоду, так век ему и ходить по его воле. Ан все по-другому вышло. Теперь один Юрий у него и остался. А если прельстит его Всеволод Новгородом, то ни Новгорода, ни Владимира Святославу уже не видать. Останется только Киев на окраине Руси — один на один с алчными половцами. Да еще Чернигов. Вот тебе и великий стол!..

Всю дорогу до Ярославля Словиша донимал Яруна рассказами о своей жизни. А жизнь у него была опасная и веселая и ни одной меточки-зарубочки на нем не оставила, хоть и дрался он и с булгарами, и с половцами, и с рязанцами, и с новгородцами. Иного косая подстережет в первой же схватке — залетит шальная стрела, и не в него даже пущенная, пробьет грудь, потушит под ребрами жаркий огонек, а другого и сулицей бьют, и копьем колют, и мечом секут — а ему все нипочем.

Ярун, слушая его, согласно кивал головой. Уж ему-то всякого довелось хлебнуть. Уж ему-то ведомо, что лучший заговор от смерти — спины врагу не показывать.

В Ярославле на Которосли они расстались.

— Может, и свидимся во Владимире, — сказал Словиша.

В Ростове Великом он навестил епископа Луку, принял от него благословение. Проезжая по улицам города, приметил, что народу в нем поубавилось, дома пообветшали, да и церкви словно пообвяли — не было в них былой торжественности и блеска.

Тихо и незаметно отодвигался Ростов на второстепенное место во Владимиро-Суздальской земле.

Лука чувствовал это, понимал он также и то, что власть его простиралась не дальше ремесленного посада. Протопоп Микулица во Владимире был сподвижником князя, и церковь оглядывалась на собор Успения Божьей матери, а не на ростовские епископские палаты. Всеволод давно перестал с ним советоваться и, лишь соблюдая ритуал, если наведывался в дряхлеющую столицу, навещал Луку, справлялся о здоровье, говорил о мирском, не касаясь дел государственных и церковных.

Лука пожаловался Словише на недомогание, на боли в пояснице и бессонницу; они сидели при двух свечах, ели жареного гуся с яблоками, пили квас и кроп — разбавленное водой вино. Прислуживала им пожилая неопрятная женщина с большим, выпирающим животом и усеянным бородавками рыхлым лицом. В глазах ее Словиша не отметил почтения, сам Лука держался с женщиной осторожно и отсылал ее всякий раз, когда гость начинал говорить о делах.

«Совсем, совсем потух владыка», — подумал Словиша и стал прощаться. Лука дал ему доброго коня, не постеснялся выйти на крыльцо, чтобы проводить гостя.

Глава шестая

Лениво пошевеливая поводьями, Давыдка ехал на кологривом рядом с женой своей боярыней Евпраксией, лениво глядел по сторонам, лениво думал о том, как снова потечет в Заборье заведенная давнишним порядком жизнь. Засунув шапку за пояс, чувствуя, как припекает осеннее солнце темечко, он позевывал тайно, чтобы не видела боярыня, незаметно крестил рот и сквозь одолевающую тело приятную дрему слушал скучные рассказы жены об урожае, о поборах, о том, что нынче много меду и еще больше будет пшеницы и что прирезанные к Заборью Боровки приносили бы хороший доход, если бы староста Акумка не был так хитер и прижимист.

С годами Евпраксия стала еще красивее, но уже не волновала Давыдку. Жили они рядом хуже, чем врозь. После того как привез Всеволод молодую жену, трое суток не выходила Евпраксия из терема, а вышла — и не узнать ее: спала с лица, почернела вся, в глазах появился холодный блеск. Понял Давыдка: пустое говорила боярыня, будто без радости ей князь. Любила она его, ох, как любила, а тут вдруг все оборвалось. Но разве Давыдкина в этом вина, разве он сватал за Всеволода асскую княжну Марию?!

Вот она, подневольная жизнь. Давно ли мечтал Давыдка стать хозяином в своем Заборье, давно ли радовался, возводя над Клязьмой веселый боярский терем?! А нынче хоть трава не расти. И от терема того ни гордости ему, ни забавы. Живет в тереме нелюбимая жена, погоняет мужиков, крикливым голосом распоряжается на кухне.

Куда привольнее удалому тысяцкому при Всеволодовом дворе. Куда веселее скакать с княжеским поручением — на север, на юг ли, в дождь ли, или в свирепую жару! Все там свое — погнал коня в галоп, хлебнул упругого ветра — и заботы с плеч долой. И юная княгиня одарит таким взглядом, что хоть сейчас — в самую гущу врагов, под серую тучу стрел, под голубые молнии мечей.

Ехал Давыдка бок о бок с Евпраксией, ехал, жмурясь, глядел на солнышко, а о том не догадывался, что и привольная его жизнь кончается, потому что мучимая ревностью Евпраксия уж пропахала по его судьбе глубокую и роковую борозду.

Не зря донесли Всеволоду о сговоре Давыдки с Кочкарем. Хоть и не упускал он Житобуда, хоть и охотился за ним по рязанским да и по московским лесам, а молва пошла. Поползла молва изворотливой гадюкой, обернулась дворовой девкой Дуняшей, а уж от Дуняши — к жениху ее Валеху, конеюшему великого князя.

Все было. А как было, никто, кроме Евпраксии, да Житобуда, да князя Юрия, толком не знал.

Выполняя наказ Кочкаря, прямехонько от Романа рязанского пробрался Житобуд потайными тропками во Владимир, связался с Юрием, а уж Юрий свел его с Евпраксией.

И сидел он в Давыдкином тереме, пил брагу, обволакивал взглядами, словами путал ее и связывал, в то самое время как мчался Давыдка с дружиной в дождливую ночь, в туман и непогодь, рыская по дорогам в поисках Житобуда.

Сидел Житобуд в Давыдкином тереме и радовался: радовался, что впервые выспится на перине, что, вернувшись в Киев, успокоит великого князя доброй вестью.

Ослепленная бабьей крутой ненавистью к Всеволоду, клятвенно обещала Евпраксия, что Давыдкина тысяча повернет против владимирского князя — пусть только Роман решится, пусть только выступит с ратью. А от Святослава ждут они великой чести.

— Князь наш добр и милостив, — с усмешкой сказал Житобуд.

Ночью он явился в ее ложницу, все так же усмехаясь, грубо взял ее и заснул на боярской постели — большой, волосатый, уродливый…