Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу - Алекс Капю

В здешних краях ему понадобится автомобиль, это Феликс Блох понял уже в конце путешествия, когда с чемоданом в руках стоял на вокзале Сан-Франциско. Он подозвал такси и попросил отвезти его к ближайшему торговцу подержанными автомобилями, где за считанные минуты выбрал почти не ржавый «шевроле-спортстер» выпуска 1928 года – колеса с деревянными спицами, капот покрыт бордовым лаком, мотор, судя по звуку, работает довольно гладко. Поскольку Феликс никогда в жизни за руль не садился, продавцу пришлось объяснить ему, как машина действует, и проехать с ним несколько кругов по территории фирмы, после чего Феликс рывком-броском выехал из города, направляясь за тридцать километров к югу сквозь вечную весну этой благословенной земли.

Поездка по новенькому асфальту четырехполосного bayshore highway[42] продолжалась около часа. Справа за окном виднелись отлогие волны холмов, напомнившие ему швейцарскую Юру. Слева он видел длинноногих птиц, бродивших в серой солоноватой воде залива Сан-Франциско. Дорога была без пыли, ровная и твердая. Глядя вперед, он видел по обе стороны черной асфальтовой ленты телеграфные столбы, огромные рекламные щиты и гаражи, а также бензозаправочные станции и придорожные кафе самого фантастического вида, похожие то на индийские храмы, то на огромные лимоны, то на исполинские пряничные домики или индейские вигвамы. Впереди и позади катили шикарные блестящие машины, в которых сидели один или двое людей, автобусы, огромные как соборы, а нередко и дребезжащие «форды», тощие пассажиры которых веревками привязали на крыше и на подножке кухонную утварь, палаточные колья и чемоданы.

В Пало-Альто Феликс свернул направо. За вокзалом выехал на километровую пальмовую аллею, которая сквозь негустой парк с экзотическими деревьями вела к Стэнфордскому университету. Он припарковал машину, прошел под романской, богато украшенной рельефами аркой ворот и очутился перед приземистой, выдержанной в неовизантийском стиле церковью, к которой примыкали грубо обтесанные песчаниковые аркады, образовывавшие прямоугольник и своими терракотовыми черепичными кровлями напоминавшие мексиканскую асьенду, средневековый романский монастырь или воплощенную в камне историческую фантазию оторванного от родной почвы железнодорожного магната.

Позднее, когда журналисты расспрашивали Феликса Блоха о прибытии в Стэнфорд, он вспоминал приветливые лица, крепкое рукопожатие декана и приятное ощущение, что его встречают с распростертыми объятиями и искренне ему рады. Вспоминал он и импровизированную вечеринку, устроенную доцентами в его честь, и свою растерянность при виде загорелых и с виду веселых студенток и студентов, которые все без исключения выглядели так, будто только что пришли с пляжа и вот-вот опять уйдут на барбекю.

В апреле 1934-го Стэнфорд и правда походил на загородный клуб для богатой молодежи. В кампусе в их распоряжении было просторное поле для гольфа с двадцатью четырьмя лунками, слывшее самым красивым на всем тихоокеанском побережье, кроме того, имелись два искусственных озера, где происходили парусные соревнования и гребные регаты, а еще поле для поло, футбольный стадион на девяносто тысяч зрителей и несметное количество превосходно оснащенных гимнастических, физкультурных и спортивных залов в классическом стиле, из белого мрамора, с закрытыми бассейнами, площадками для гандбола и кегельбанами.

В ту пору в Стэнфорде учились пять тысяч студентов и тысяча студенток; согласно поименному списку в ежегоднике 1934-го, почти все они были англосаксонского, скандинавского или немецкого происхождения. Большинство занималось спортом, отличалось широкими плечами, крепкими ногами и здоровым цветом кожи. Парни носили вельветовые брюки и рубашки, как у лесорубов, девушки – прямые юбки и теннисные туфли; официальный дресс-код университетов «Лиги плюща» с Восточного побережья они не признавали. Не было здесь и элитарных тайных обществ, члены которых старательно культивировали британский акцент и проводили за увитыми плющом секретными дверьми нелепые ритуалы посвящения с черепами и окровавленными масками; стэнфордские студенты по выходным дням уходили в холмы Футхиллс ловить форель и охотиться на кроликов либо в битком набитых машинах ездили в Сан-Франциско потанцевать в «Марке Хопкинсе» или в гостинице «Святой Франциск», которую называли «Франтик».

Больше половины из них в тот год, пятый год Великой депрессии, имели собственный автомобиль, а кое-кто и собственный самолет. И жили все в спокойной уверенности, что Америка неприступно сильна, а сами они благодаря унаследованному от родителей богатству до конца своих дней защищены от голода, болезней, бедности и любой другой формы несчастья.

Феликс Блох понял, что очутился на солнечной стороне жизни, оставил позади мрачные сумерки мира. Но Института теоретической физики в Стэнфорде не было. Его задача – создать таковой.

Первое, что Феликс Блох предложил в Стэнфорде, был семинар по теории бета-излучения Энрико Ферми. В лекционной аудитории он нашел десяток сытых розовощеких студентов, они с любопытством смотрели на него, в ожидании держа остро отточенные карандаши на первых страницах новеньких тетрадей. Но когда он заговорил, карандаши не забегали по чистой бумаге, а так и остались слева вверху, потому что студенты не понимали ни слова из того, что он говорил. Феликс Блох сообразил, что имеет дело с новичками, которые на десять лет моложе его и еще не достигли двадцатилетнего возраста, и что им недостает фундаментальной основы, чтобы понять предпосылки к введению в квантовую физику. Поэтому он отложил свои записи и экспромтом набросал новую программу лекций, стараясь не делать допущений, что они располагают какими-либо предварительными сведениями или владеют специальными понятиями. Прежде всего он разъяснит студентам, отчего яблоко падает с ветки на землю, а вот Луна остается на небе, потом расскажет, почему пар в чайнике свистит, а айсберги хотя и тают, но не тонут, ну а в конце учебного года, если останется время, поведет речь о том, почему молния бьет всегда в вершины самых высоких елей, низкорослые же растения по возможности щадит.

Конечно, Феликс Блох отдавал себе отчет, что атомная физика на Западе США представляла собой непаханое поле, знал он и о том, что Стэнфордский университет ориентирован на практику, теорией здесь интересуются лишь с точки зрения ее конкретного приложения. Но что на две тысячи миль вокруг он был чуть ли не единственным, кто когда-либо занимался квантовой механикой, и что его задачей будет возвещать квантово-механическое евангелие в этом регионе мира, все-таки стало для него потрясением.

Как физик Феликс Блох чувствовал себя в Стэнфорде словно потерпевший кораблекрушение, да и на досуге ему было трудно с надлежащим восторгом участвовать в общественных ритуалах, принятых в кампусе. В пятницу вечером, собираясь на традиционную холостяцкую попойку, он испытывал неловкость, а наутро за ловлей форели изнывал от скуки. Охота на кроликов казалась ему банальной и непривлекательной, и на всю жизнь для него осталось загадкой, как воскресенье за воскресеньем девяносто тысяч людей могут впадать на бейсбольном стадионе в религиозный экстаз. Потому-то для него оказалось большой удачей, что несколькими годами раньше поблизости обосновался другой апостол квантовой физики. Роберт Оппенгеймер, знакомый ему по студенческим годам в Гёттингене, получил профессуру в университете Беркли и создал там кафедру теоретической физики. Поскольку Феликсу срочно требовался собеседник, с которым он мог бы обсудить свою пока что сырую теорию магнетизма нейтрона, он поехал в Беркли – по приморскому шоссе до Сан-Франциско, а затем на пароме в Окленд.

Встреча этих двух столь разных людей могла бы оказаться полной неудачей. Феликс Блох был дружелюбный, сдержанный молодой человек, интересовался главным образом физикой, а на досуге охотнее всего совершал походы в горы; Роберт Оппенгеймер, полутора годами старше его, в Гёттингене оставил у него впечатление капризного денди из богатой нью-йоркской семьи, который беспрерывно курил «Честерфилд» и сопровождал реплики других людей ритмичным «да… да-да… да-да… да», чтобы при первом удобном случае перебить и довести их мысли до конца, так как считал, что лучше их самих знает, что они хотели сказать.

Впрочем, по правде говоря, Оппенгеймер зачастую действительно знал мысли других людей лучше, чем они сами, и понимал их тоже быстрее, а кроме того, обладал ярко выраженным талантом включать новые идеи в мир своих собственных. И по правде говоря, Блох и Оппенгеймер одинаково обрадовались, что в квантово-механическом одиночестве Калифорнии нашелся соратник. Когда Феликс в общих чертах излагал свою теорию магнетизма нейтрона, Оппенгеймер жадно слушал, внимательно смотрел на него голубыми глазами, приговаривая «да… да-да… да… да…». Потом перебил и с ходу принялся развивать идею в том самом направлении, какого ожидал от него Феликс.