Ступени Нострадамуса - Александр Казанцев

Новелла третья. Развал

Он слыл поборникам Свободы,Возглавил избранный Совет.Согнул страну в горе — урода,Зловещий выполнил завет.

Три помощника спортивного судьи в тренировочных костюмах с трудом выволокли на помост перед тем поднятую, а теперь по желанию спортсмена взвешенную и утяжеленную штангу. Взятие такого веса будет рекордом неомира.

Рослый богатырь, ожившая древняя скульптура, неторопливо взойдя на помост, натер тальком руки, подошел к штанге и остановился, словно гипнотизируя ее. Нагнулся и ухватился за перекладину, вплотную к утяжеленным дискам, и злым рывком, словно отрывая прибитый костылями к полу груз, поднял его на необъятную грудь. И на выдохе, крякнув на весь переполненный зал Дворца спорта, толкнул штангу вверх, одновременно присев.

Теперь предстояло встать, держа снаряд над головой. Ноги не подвели. Казалось, что рекорд поставлен, но… коварная штанга повела в сторону. Богатырь засеменил, чтобы выровнять ее, но через мгновение ожесточенно бросил с грохотом непокорную тяжесть на помост.

Под гром аплодисментов атлет, не оглядываясь, исчез из виду.

В раздевалке его ждал тренер.

— Сорвалось!.. — зло сказал спортсмен.

— Не беда, дружище, ты уже чемпион, а рекорд успеешь поставить.

— Но где его ставить — то? В столицу меня переводят, — и, подумав, добавил: — Решил я, Вердлис, тебя с собой взять.

— Меня? — недоуменно переспросил тренер.

— Да, вот так, придется тебе со мной ехать. Ты мой характер знаешь. Все для тебя там сделаю.

— Так ведь ученики… Как их оставить?

— Обойдутся. На рекорд ты меня готовил. Там и поставим.

— Ну, дружище Борец, и заносит же тебя!

— Да уж, какой есть. Ты не очень собирайся. Я такого, как ты, бобыля там всем обеспечу.

Так Олег Ольгович Борец, первый секретарь Горного обкома партии, не оставивший любительский спорт, и его неизменный тренер, уступив строптивому ученику, оказалтсь вместе в Центре.

Борец говорил своему тренеру:

— Мне твои тренерские советы и в новом деле пригодятся. Понял?

— Как не понять, — соглашался Отто Вердлис, подчиняясь несгибаемой воле своего ученика.

По рекомендации самого генсека и президента Страны Строгача Борец был избран первым секретарем столичной парторганизации и сразу выделил своему тренеру квартиру в престижном доме партработников.

Домашние и те, кто «шел с ним в ногу», знали его как покладистого добряка, прекрасного товарища, веселого и общительного, обожающего своих внуков, чуткого к чужому горю, готового помочь. Но на работе он был неузнаваем.

На новом месте он сразу проявил этого «неузнаваемого». Рубил сплеча, и полетели головы нерадивых секретарей райкомов или противников реформ Строгача, ради которых тот и вызвал Борца в столицу.

Кипучая деятельность поглотила Борца, но о тренере своем он не забывал. И тот регулярно являлся к своему подопечному атлету.

— Ну как, товарищ Вердлис, что скажешь? — спрашивал грозный столичный вождь, усаживая тренера перед собой на стул, на котором дрожали его подчиненные.

— Скажу тебе, Олег Ольгович, что закис ты в кабинетной тине. И есть у тренера твоего для тебя наставления.

— Выкладывай, дружище, не бойся. Гири хочу в кабинет взять, поиграться в свободную минутку.

— Этого мало, если рекордсменом хочешь стать. И хоть видная ты персона, но придется тебе отказаться от своей персональной машины и до работы бегом добираться.

— Да ты что, Отто, рехнулся? По городу всем на посмешище?

— Не на посмешище, а в пример, в укор и в прославление.

— Это как же понять?

— А так, что это не только на пользу спортсмену оздоровительный твой бег пойдет, а привлечет внимание всего народа. А насчет смеха не бойся. На Западе президенты в сопровождении охраны гурьбой бегают для здоровья. Но, чтобы тебе выигрыш умножить, скажи, какими ты еще привилегиями пользуешься как вождь столичный?

— Ну, как все вожди: особой медициной, к нам внимательной, с редкими лекарствами, ну и если ехать куда по делам, то вагон или летательный аппарат особо удобный предоставляется, охраняемый.

— Вот вместе с персональной машиной, которую бегом заменишь, ты от всех привилегий откажешься, да погромче, чтоб всем слышно было.

— Зачем?

— Чудак ты, Борец, а еще столичный вождь партийный. Да народу всему такой твой поступок по сердцу придется.

— Так меня же содруги мои живьем сожрут, ежели я такое отмочу.

— А ты придумай что — нибудь еще похлеще, чтоб это не капризом твоим, а политической платформой выглядело. Тебя правитель почему из провинции вызвал?

— Как сторонника его инопорядков, себе в помощь.

— Вот ты и заяви на ближайшем партийном сходе, что преобразования эти не продвигаются, а ползут, как тюлени по берегу на ластах. Нужно тебе несправедливо гонимым предстать. И если крыть тебя резво будут, то полезно «мешком прикинуться», в больницу попасть.

— Что — то не пойму я тебя, дружище, загибаешь ты.

— Ничуть, славный мой чемпион. Я рассуждаю как твой тренер. Один мудрец, если помнишь, говорил: «Если Бога нет, то надо его выдумать». Ну а в нашем случае, «если сердечного приступа нет, то надо его почувствовать». Понял, что такое мешком прикинуться?

— Ну, брат Отто, тебе не тренером быть надо, а кардиналом сереньким, чтоб из — за угла козни строить.

— Какие же это козни, ежели ни против кого не направлены, а это только тренерские указания подопечному спортсмену.

— Ну, была не была! Послушаю тебя, авось штанга пойдет.

— Не штанга пойдет, а еще кое — что… потяжелее… — загадочно закончил Отто Вердлис.

Бегущий по центральным улицам столицы новый первый партсекретарь, притом без всякого сопровождения, вызвал сенсацию. Прохожие сразу узнавали его по портретам. На видео, в редакции газет и радиовещания раздались предупреждающие звонки. Журналисты бросались к своим машинам, и когда Борец подбегал к подъезду дома столичного партцентра, его ждала группа журналистов, снимавших и видеокамерами, и просто на фото рослого бегуна, держащего на руке снятый пиджак, оставшись в рубашке с цветными подтяжками.

Протиснуться в дверь подъезда не было никакой возможности. Журналисты, преградив путь, засыпали его вопросами:

— У вас испортилась машина?

— Вы перешли по примеру западных президентов на оздоровительный бег? Или это тренерский наказ чемпиону — тяжелоатлету? И не опасна ли для сердца такая нагрузка? И, наконец, почему бежите не в спортивном костюме?

— Я бы переделал одну мудрость, — сказал Борец. — «Лучше стоять, чем лежать, лучше идти, чем стоять, и лучше бежать, чем идти»! А не наоборот.

— Прекрасно сказано! — восхитился бородатый журналист. — Стоит перевернуть восточную мудрость вверх ногами, честное слово.

— Но разве вам не лучше предоставить другую машину, чтобы поберечь вас?

— В том — то и дело, что не лучше! И не только мне не нужна персональная машина, но и все привилегии, какими пользуются, раздражая народ, остальные наши руководители.

— Что вы имеете в виду?

— Закрытые распределители, специальное медицинское обслуживание, особые лекарства, отдельные вагоны, персональные самолеты. И все это — руководителям, которые отрываются от народа, хотят быть над ним.

— Какое неожиданное заявление! Вы собираетесь сломать все традиции?

— Все антинародные! А насчет бега при полном параде, то это, извините, мой просчет. Не подготовился. Теперь бег — только в тренировочном костюме и переодеваться в кабинете. Душ у меня рядом, — пообещал Борец.

— На следующий день и на видеоэкранах, и в газетах крупным шрифтом появилось это дерзкое высказывание нового столичного партруководителя.

— Что ты думаешь об этом, Михей? — спросила мужа Зарена. Михей Фадеевич пожал плечами.

— Этим руководителем надо руководить, — уклончиво ответил он.

— Послушай, что он там наговорил: «У идейных не должно быть никаких привилегий. В партию надо идти не ради выгоды и хорошей жизни, а служить идеалам, быть готовым к лишениям, даже гонениям»… Каково?

— В этом есть некоторая сермяжная правда. — неохотно отозвался Михей.

— Почему же ты не сказал этого сам?

— Мне важнее проводить преобразования, которые изменят страну, а не восстанавливать против себя тех, кто должен мне помогать.

— Должен? А если не хочет?

— В том — то и дело, что не хотят. Вот почему придется потерпеть эти борцовские фокусы. Он ценный помощник в моем деле.

— Ох, чую сердцем, не слишком доверяйся ему…

— Почему же? Если он крут, то безупречен в своей преданности мне и моим переустройствам.

— В том — то и дело, что крут. Сначала рубит голову, а потом смотрит, кому срубил.

— Ну, Заренушка, ты уж преувеличиваешь.