Классик без ретуши - Николай Мельников

Когда в ноябре 1959 г. «Лолита» все-таки вышла в Англии, полемика вокруг нее разгорелась с новой силой. В большинстве своем английские критики с энтузиазмом восприняли «Лолиту», увидев в ней образец «в высшей степени живой, образной и прекрасной английской прозы» (Филип Тойнби <см.>) Однако некоторые рецензенты встретили «бедную американскую девочку» крайне недружелюбно. Кингсли Эмис придирался к стилю Набокова, к тому, что в романе все персонажи изъясняются в одинаковой манере (кстати, этот же упрек в свое время предъявлялся критиками Ф. М. Достоевскому), и в довершение всего указывал на «атрофию нравственного чувства» автора (Amis К. She Was a Child and I Was a Child // Spectator. 1959 № 6854 (November 6) P. 635–636). Кислыми рецензиями одарили Набокова Ребекка Уэст <см.> и анонимный автор из литературного приложения к «Таймс». Последний, высоко оценив пронизывающее весь роман «неисчерпаемое чувство комического и абсурдного», посчитал, что в своем «стремлении использовать иронию и комические эффекты для создания трагической картины» Набоков потерпел неудачу, а борьба критиков против цензуры — еще не повод для объявления «Лолиты» великим произведениeм искусства (Sense of the Absurd // TLS. 1959. November 13. P. 657).

В Англии после выхода лондонского издания «Лолиты» тема борьбы против цензуры в какой-то мере потеряла свою остроту, чего не скажешь о многих других странах. В Аргентине вышедший перевод «Лолиты» был запрещен цензурой, что вызвало оживленную дискуссию в печати. Свидетельством этому служит «Дело "Лолиты"» <см.> — блок материалов, посвященных судьбе набоковского романа в Аргентине и проблеме свободы печати туда входила анкета, на вопросы которой отвечали ведущие аргентинские писатели, а также открытое письмо от имени аргентинских интеллектуалов с протестом против цензурного запрета "Лолиты".

Цензурным гонениям «аскетически строгое создание» Набокова подверглось не только в странах с авторитарными режимами (как, например, Испания или ЮАР), но и во вполне демократических Австралии и Новой Зеландии. Однако рано или поздно во всех этих странах под напором общественности цензурные барьеры рухнули, и «Лолита» продолжила свое триумфальное шествие, завоевывая сердца все новых и новых читателей.

В СССР, куда скандальная слава «Лолиты» докатилась уже в конце пятидесятых, роман был заклеймен как порнографический, как исчадие бездуховной культуры Запада: «Лолита — героиня модной и разрекламированной повести. Маленькая двенадцатилетняя девочка. В повести ее называют нимфой. Прочтя первые страницы, читатель убеждается в том, что ребенок понадобился автору книги для того, чтобы надругаться над ним перед лицом всей Америки. Он растлевает свою героиню, а заодно и молодых читателей — американских юношей и девушек. Сцены растления он смакует с такими подробностями, какие покоробили бы даже профессионального содержателя дома свиданий <…> Журнал «Ньюсуик» <…> напечатал пространное интервью с Набоковым, его портрет, сообщил кстати, с искренней радостью, что растлитель юношества, создатель известной садистской повести, является профессором Корнельского университета и что студенты стоят в очередях за его книгой.

Где выкопали американские издатели такое могучее пополнение для литературы, где отыскали они Набокова? На эмигрантской помойке. Белогвардеец Набоков, до того, как он стал наставником и духовным отцом американского студенчества, промышлял антисоветской стряпней, выступая в пресловутом "Голосе Америки"» (Чаплыгин Ю. Чары Лолиты // Литература и жизнь. 1959. 5 апреля (№ 41). С. 3).

Разумеется, о публикации в СССР «садистской повести» не могло быть и речи. Это хорошо понимал и сам «белогвардеец» Набоков, тем не менее создавший русскую версию «Лолиты». «Вопрос же — для кого, собственно, «Лолита» переводится, относится к области метафизики и юмора. Мне трудно представить себе режим, либеральный или тоталитарньй, в чопорной моей отчизне, при котором цензура пропустила бы «Лолиту». <…> Издавая «Лолиту» по-русски, я преследовал очень простую цель. хочу, чтобы моя лучшая английская книга — или, скажем еще скромнее, одна из лучших моих английских книг — была правильно переведена на мой родной язык. Это — прихоть библиофила, не более», — так меланхолично рассуждал Набоков в «Постскриптуме» к русскому изданию «Лолиты» (N.Y.: Phaedra, 1967).

Экземпляры русской «Лолиты» довольно быстро просочились сквозь ржавеющий железный занавес и стали нелегально распространяться как среди представителей всемогущей советской номенклатуры, так и среди фрондерствующей интеллигенции Питера и Москвы. Более двадцати лет сохраняя сладкий привкус запретного плода, «Лолита» (как и другие книги писателя — главным образом довоенные романы, выпущенные издательством "Ардис") проникала на его «чопорную отчизну» нелегально. Благодаря ей Набоков сделался очень популярным в среде диссидентствующей столичной интеллигенции. Каноническая набоковская фотография (а бытование любого классика литературы немыслимо без утверждения канонического изображения, закрепляющего его образ) — ироничный наклон головы, лукавый прищур, откровенно декоративное пенсне — очень скоро вытеснила из интеллигентского иконостаса бородатого «старика Хэма», а романы Набокова вошли в «джентльменский список» просвещенной советской элиты.

Широкой читательской аудитории «Лолита» стала доступна лишь в «перестроечную» эпоху, когда с потоком «возвращенной» и «разрешенной» литературы книги Набокова хлынули на родину.

В то время как советская печать угрюмо отмалчивалась (процитированный выше курьезный фельетон в счет не идет), в эмиграции роман Набокова вызвал самый живой отклик. Печатные отзывы были по большей части положительными, чего не скажешь о тех оценках, которыми некоторые представители «первой волны» наградили Набокова в своих письмах.

Первым на «Лолиту» откликнулся М. Слоним: «Говорить о том, что «Лолита» — неприличный и даже «скабрезный» роман, могут только те, кто не понимает серьезного замысла произведения и его выдающихся литературных достоинств. <…> Никакой особой половой смелости в «Лолите» нет, и в этом отношении ее далеко опередили десятки американских и французских романов, не вызывающие протестов <…>

По существу, «Лолита» — не эротический роман в обычном смысле этого слова, а печальный рассказ о человеческих страстях и силе пошлости. Безумие Гумберта, не раз попадавшего в специальные учреждения для душевнобольных, не сводится к физическому влечению к тринадцатилетним "маленьким нимфам". Предмет его страсти не так уж важен: главное — это стремление человека вырваться из обыденного рассчитанного мира, страсть — как источник поэтического преображения действительности, общая природа творческого порыва и болезненного извращения. Ненормальность шахматиста Лужина и безумие Гумберта — явления одного и того же порядка. Вот почему в новом произведении Набокова так много печального и глубокого о темных корнях человека. Герои Набокова пытаются, каждый по-своему, совершить прыжок в царство свободы, их привлекает «предел» возможного или дозволенного, и их деяния — прорыв из духоты и тесноты этого мира.

И именно эту духоту, фальшь и пошлость жизни Набоков описывает с большим блеском» (Слоним М. «Лолита» В. Набокова // Новое русское слово. 1958. 19 октября. С. 8).

Столь же высоко оценили набоковский роман Н. Берберова, посвятившая ему эссе «Набоков и его "Лолита"» (НЖ. 1959. № 57. С. 92–115) и Н. Армазов. Последний, в противовес большинству англоязычных критиков, причитавших по поводу преступных деяний «мясника» Гумберта, предложил принципиально иной подход к интерпретации образов главных героев романа (нынешних феминисток он явно разочарует). Главным «антигероем» произведения Армазов считал не Гумберта, а соблазнившую его Лолиту: «Лолита — новая версия проститутки. Той, старозаветной, что продавала свое тело из нужды или отчаяния, а затем либо каялась, либо катилась под уклон и превращалась в отбросы общества, уже нет. Лолита — просто эмоционально опустошенная школьница, без всякого "во имя", очерствевшая в цинизме. Из любопытства узнать, "как это ощущается", она еще раньше проделывает опыт с первым встречным мальчишкой. Узнав же, в чем дело, утолив любопытство и не испытывая отвращения, подкупленная мишурой нашей цивилизации, под гомон массового спроса, заглушающего личные желания, она не прочь испробовать свои чары на отчиме <…> Когда «потребление» — основная добродетель индустриального прогресса, а образ культуры — материальное благополучие, может ли человек совместить такое мировоззрение с целомудрием? Вполне естественно, что поколение, которое побуждают потакать своим инстинктам, обязательно будет искать убежища в удовлетворении низших инстинктов, как в доступных для всех временных наслаждениях и удовольствиях. Набоков не первый узрел это, но он убедительнее многих это изобразил. Не пытаясь ни судить, ни поучать. Он прибегает к более верному и действенному оружию — сарказму, высмеивая даже то, что в существе своем трагично. <…> Нельзя устоять перед набоковским "кривым зеркалом" нашей реальности, когда с запальчивым юмором он рисует современный быт и "достижения цивилизации", принявшей средства за цель» (Армазов Н. Участь страсти // Грани. 1959. № 42. С. 233).