«Если», 2009 № 08 - Мэтью Джонсон

У меня закружилась голова. Я понял, что теряю сознание. Удар камнем по голове давал о себе знать. Я начал падать. Меня подхватили, помогли дойти до каюты, раздели и уложили в постель.

Чмокнули в щеку.

— Спи, Маркин. Спи, оглоед мой родной. Все хорошо.

Я прошептал:

— Людочка… с миром все порядке?

Она сказала:

— Спи, солнце мое.

Я спросил:

— В этом мире живут только хорошие и добрые люди?

Людочка сказала:

— Хорошенечко выспись, радость моя.

Я сказал:

— Так здорово, что ты все-таки любишь меня.

Она промолчала.

Я уснул.

Мне снилось что-то очень плохое, грязное, но я постарался отогнать его. Ведь пока у меня есть Людочка… пока со мной рядом друзья… пока…

…пока все это у меня есть… □

Генри Лайон Олди

СЕМЬ СМЕРТНЫХ

Люська опять ела арахис.

Какое там ела — жрала, давилась, чавкала. Ухватит пальчиками и давай жмакать, шелуху лущить. И в рот, в рот! — один желтоватый катышек за другим… Запах — от стены до стены. Ошметки шелухи — где ни попадя. На клавиатуре, на полу, у нее на коленках, туго обтянутых колготочным ажуром; у меня, блин, в печенках!

— Корова! — не выдержал я. — Жвачное, растудыть! Люська не откликнулась.

— Я тебе сколько раз? Сколько, я спрашиваю!

Молчит. Жует.

— Щас по морде размажу! Жрешь, как не в себя…

Хлопнув ресницами — точно, коровьими!., угадал… — Люська ткнула остреньким маникюром в эмокарту, висевшую у нее над столом, между видом на гребаный Колизей и конопатой мордой Сеньки, ее дебила-сына, заключенной в рамку, как в тюрьму.

Я пригляделся.

Делать мне нечего, как ее карту помнить. Ну да, точно. Людмила Марковна Нечувалова. Вторник: 4-62 %. Подпись доктора, закорючка астролога-аналитика, печать клиники. Дата последнего освидетельствования. «График недельных колебаний без существенных отклонений…» У этой буренки по вторникам чревоугодие, да еще и выше среднего. Сегодня разве вторник? Вечно забываю, чтоб ее, дуру… Потому как у меня по вторникам Г-71 %. Гнев, значит. И процент выше Люськиного. Натянуло бы до восьмидесяти пяти, подал бы заявление. На отгулы. Отгулов, ясен пень, не дали бы, пожлобились, зато позволили бы работать на дому.

Гнев от 85 % социально опасен.

— Убью, — буркнул я, душевным усилием гася ярость до приемлемой.

— Я в столовую, — доложила Люська. — Тебе принести бутерок?

— А пошла ты…

— Иду, уже иду…

Цок-цок, каблучки. Задом виляет, торопится. Шалава.

— Виктор Павлович, вас шеф зовет.

— Какого черта?!

— Придете — узнаете…

У секретарши Валечки по вторникам Л-47 %. Она от лени на ходу засыпает. Ко мне еле дотащилась. Зевает во всю пасть. Хоть бы рукой прикрылась, лимита деревенская. Когда на работу брали, вторничная лень у Валечки фиксировалась не выше тридцатки. Еще год-два, и с такими темпами роста…

Ничего, шеф ей напарницу подыщет. Это у него, козла, быстро.

Когда я вошел, шеф быстро шаркнул мышкой.

Это он зря. А то я не в курсе, какое окошечко он сейчас свернул. Sexopilochka, новые видеоролики. Черненькие, беленькие, желтенькие. Деточки, развратницы, толстухи. Горы совокупляющегося мяса.

— Репортажей, — буркнул шеф.

Он сопел и пыхтел, с трудом восстанавливая дыхание. Узкий лоб взмок, покрылся блестящими каплями пота. Бисер, значит. Сам перед собой мечет.

— «Княжий двор», новый ресторан в парке. Оператором возьми Генчика, он в курсе.

— Генчик? — Я сжал кулаки. — Генчик идет лесом. Он у меня полтинник занял.

— И что?

— Ничего. Не отдает. На фиг Генчика.

— Не морочь мне голову.

— Я ему морду разобью. И объектив.

Шеф сощурился, вглядываясь в меня.

— A-а… Забыл. Ты ж сегодня полное Г. В четверг сходи. У тебя что в четверг? Чревоугодие? — Он вывел на дисплей эмокарты сотрудников, нашел мою. — Ага, хорошо. Вот и поешь от пуза. Княжата обещали, от щедрот.

Он все глядел и глядел на меня, словно впервые видел.

— Слушай, как тебе Валька? — вдруг спросил он. — Ну, с утра?

— Дырка с ручкой, — честно ответил я. — Гнать поганой метлой.

— Вот и я так думаю. Томная, теплая. Драть метлой. Скажи ей, пусть зайдет. Я ей кое-что продиктую.

— Глубже диктуй. С подтекстом.

— А ты не хами, не хами. Забуду, что друг детства, вставлю по самое… — Взгляд шефа лип к телу, как мокрое белье. — Короче, возьми Генчика. Возьми его за это… за самое…

Еще минута, и я дал бы ему в дыню.

— Я пошел?

— Что? Да, иди. — Туманный глаз моргнул. — Вальку позови.

По вторникам у шефа похоть. П-47 %+. Плюс означал непредвиденные колебания в сторону роста.

— Толик?

— Нет, уголовка!

Тупость жены доводила до бешенства. Человек открыл дверь своим ключом, разувается в прихожей, а эта дура из комнаты интересуется: муж или нет? Ясное дело, это Чероки, наш мопс. Сам выгулялся, сам вернулся. Тапочки берет — жевать.

Идиотка!

Чероки прятался на балконе. Он, гад, хуже барометра. Чует, когда у меня гнев или алчность. Его тогда ничем не приманишь. Однажды руку прокусил, до кости. Я хотел его, падлюку, за шкирку. Он мою барсетку сгрыз.

Зато по четвергам ходит за мной хвостом. А за женой — по воскресеньям.

— Ужин есть?

— Макароны…

— Опять макароны?!

— В шкафчике. Ты свари их, Толик…

Лежит на диване, сволочь. На лбу — мокрое полотенце. Мигрень, депрессия, мировая скорбь. Л/У-54 %. Если у Вальки сегодня чистая лень, то у моей — с вариациями. Лень/уныние. На днях была передача, какой-то профессор разъяснял, почему эти грехи — двойняшки. Источники цитировал, на авторитеты ссылался.

Пустозвон.

С трудом удержавшись, чтобы не рассказать жене все, что я думаю про ее невареные макароны, я пошел на кухню. Лучше так. В мае не сдержался, врезал. Назавтра стыдно было — хоть вешайся. Она на шее виснет, целует, в постель тащит. «Бьешь, значит, любишь!» Ну конечно, у нее в среду — похоть. А у меня-то — зависть. Отцеловываюсь, лишь бы отстала, а сердце колотится. Хорошо, мол, тебе, родная. Фингал под глазом — и тот в радость.

Мне бы так…

— Толик!

— Ну что?

— Сделай мне чаю… умираю, Толик…

Ага, умирает она. Еще меня переживет.

Ничего. Бывает хуже. Вон у Авраменко по вторникам чистый цирк. У него — гордыня, у нее — гнев. Весь дом ходуном ходит. Менты через раз. Меня как-то позвали успокаивать. А у меня тоже Г. Чуть не сел лет на пять. Хорошо, Авраменко утюг отобрал. Здоровый, собака. Сказал: не кто иной, как я, ее убью. И в позу встал.