Зелменяне - Моисей Кульбак

Наутро его снова позвали пить чай.

Теща была в новой шали. Бера сидел у самовара, Лэйча — по другую сторону, но мысли у обоих, как назло, застопорились. Лэйча томилась, ей следовало о чем-то спросить Беру, но она не знала о чем.

Тогда заспанный маленький пекарь со встрепанной бородкой соскочил с печки. Придерживая кальсоны одной рукой, он прыгал по комнате и рассуждал:

— Что это творится на свете? Сидят парень и девушка, оба молодые, — ну так посмеялись бы, пошалили бы, как это полагается… Я знаю?.. У людей, например, сидят и лузгают семечки, даже целуются…

Он приподнял занавеску на окне и выглянул на улицу.

— А почему бы и не выйти погулять? Хороший день. Садятся на траву, говорят, как описывается в книжках, что-нибудь о птичках, о цветочках, а потом всякие там шуры-муры… Молодежь ведь!..

Днем Бера и Лэйча вышли за город. От Лэйчи пахло мылом, она шла вплотную к парню, с пылающими щеками, и плела вокруг него сети любви. Розовый воздух простирался над песчаной, идущей вниз дорогой и над зеленью полей.

Потом они долго стояли на деревянном мостике через какую-то речушку и, опершись на березовые перила, смотрели в воду.

Лэйча достала из кармана горсть семечек.

— Угощайтесь, — сказала она, — угощайтесь!

Он по-хорошему улыбнулся, поднял свои спокойные, зелменовские глаза и только сейчас увидел Лэйчу очень близко. Было начало лета. Он хладнокровно принялся лузгать семечки, как в таких случаях делают Зелменовы. Потом спросил:

— Вы не знаете, куда ведет эта дорога?

— В Волковыск.

— А из Волковыска?

— В Слоним.

— А из Слонима?

— В Лиду.

— Эта дорога на Вильно, что ли?

— На Вильно.

Он задумчиво смотрел вниз, в речку. Вода была светла до самого дна. Серебряная плотица спокойно стояла в прозрачной воде на одном месте, как прикованная.

Лэйча спросила:

— Вы когда-нибудь испытали любовь?

— Нет.

— Так испытайте сейчас…

Она проговорила это удивительно тихо, пугаясь собственных слов, и тогда он налившимися вдруг глазами украдкой глянул на нее.

— Ну?

— А что? — спросил он громко.

— Почему вы не целуетесь?

К вечеру они вернулись назад в местечко. Она шла, опершись на его руку, как после свадьбы. Бера сказал ей:

— Сегодня ночью я ухожу.

— Что?

— Сегодня ночью, — сказал Бера, — я ухожу.

Солнце зашло. Солнце озолотило верхушки заборов и маленькие оконные стекла домов. В домах посолиднее уже зажгли лампы. Маленький пекарь Рувн — его звали Рувном — стоял у ворот и нетерпеливо дергал свою бороденку.

Он думал про «шуры-муры».

И когда молодая пара появилась в улочке, он выскочил им навстречу, заулыбался своим жалким личиком и сразу же стал допытываться:

— Гуляли, а?

Поздно ночью, прежде чем Бера ушел из местечка, у пекаря в доме разразилась бурная сцена.

Пекарь твердил, что Бера его просто-напросто пустил по миру, и тащил солдата на мирской суд. Вмешались соседи и еле высвободили одинокого молчуна из рук пекаря, так как говорят, что маленький пекарь даже полез драться.

— Пусть она скажет! — кричал Рувн. — Лэйча, говори ты!

Но Лэйча, вместо того чтобы рассказать людям, как Бера к ней приставал, вдруг смылась из дому. Тогда пекарь потребовал, чтобы спросили хотя бы его жену, — он думал, что, поскольку она женщина, она тоже сможет обрисовать картину. Но разумеется, о подобных делах старуха уже не могла сказать что-нибудь такое, что имело бы значение.

Бера отдышался лишь по ту сторону местечка. Он снял кепку, репсовую кепку, и вытер рукавом пот со лба, как будто после жаркого боя.

Необъятная, черная ночь.

Где-то у дороги вода полоскала мелкие камушки. Сквозь ветви ломились теплые ветры. Земля дышала глубоко, и даже песок, влажный дорожный песок, благоухал свежестью.

Шелест какой-нибудь тяжелой ветви отзывался в полях стоном.

Бера шел дорогой, погружая ноги глубоко в песок. Из тьмы черными сгустками выделялись изгороди, кусты, деревья. Справа у дороги стоял дуб, как бы нарисованный тушью. Он чернел на фоне неба, как собственная тень. Возле дерева, на дороге, застыла какая-то фигура.

Поравнявшись, Бера узнал ее.

Лэйча!

Она стояла, закутанная в платок, окаменевшая и молчаливая. Из-под платка она достала кулек с баранками:

— Бера, вот тебе баранки на дорогу…

И Бера ушел.

Дорога влила его в густую темноту.

Дальнейшие необычайные приключения Беры по дороге домой

Вытянуть у кого-нибудь из домашних хотя бы слово о том, как Бера вернулся домой, вовсе не так легко. Это белое пятно в его жизни. Зелменовы, как известно, не говорят между собой, и что-нибудь узнать о них можно только из третьих уст.

Сам Бера молчит.

Однако то, что он пошел тогда трактом на Гродно, а оттуда — через Вильно, Молодечно, Радошкевичи повернул на Минск, это известно из бумаг, которые он представил в милицию, когда собирался стать милиционером. Об этом есть, так сказать, документ, бумажка, которую Цалел дяди Юды, копаясь в бумажном хламе, нашел за одними из вечно идущих часов умершего часовщика.

Цалка дяди Юды — это тот, что из новых ученых. Он выискивает старинные древнееврейские книжицы. Если увидишь кого-нибудь торчащим у книжной полки под самым потолком, там, где плесневеют молитвенники, знай, что это Цалка дяди Юды. Во дворе об этом недотепе говорят:

— Ну да, он хотел плюнуть высоко и попал себе в лицо…

Когда Цалка дяди Юды вытащил эту бумажку из-за часов, он убежал со своей находкой к себе, как собака, которая удирает с костью под забор, просидел с ней до утра и в конце концов прочитал эти каракули.

Вот что Бера писал в той бумажке:

«…в сарае. Когда пекарь захотел, чтобы я за это женился на его дочери, я с ним ссорился всю ночь. Так я и ушел ночью в Криницу. Из Криницы я шел весь день в Бучачи. Из Бучачей я пошел в Нозерово. Из Нозерова я пошел в Дятлы. Из Дятлов я пошел в Гайдучок. Из Гайдучка я пошел в деревню, которая называется Дроздово. Из Дроздова я пошел в Быстричи. Из Быстричей я пошел в Ивию. Из Ивии я пошел в Соколку. В Соколке я зашел к маминому дяде, что живет на самой большой улице и торгует лошадьми. Все время я ел баранки, которые дала мне с собой Лэйча, дочь пекаря, но в Дроздове ночью я съел последнюю баранку. Так что я зашел к маминому дяде, чтобы он мне дал чего-нибудь поесть, но он меня выгнал, и я о нем и думать не хочу, потому что он просто-напросто кулак по своему поведению. Из Соколки я пошел в Радом. Из Радома я пошел в Пильнево. Из Пильнева я шел очень голодный, покуда не дошел до поля, — там пахал мужик, он мне дал хлеба и большой кусок сала и показал реку, где я могу напиться. Из Пильнева я, очень сытый, пошел в Жетл. Из Жетла я пошел в Дамир. Из Дамира я пошел в большой город Гродно. В городе Гродно я два дня рубил дрова на одном дворе и ушел в Новоредок. Из Новоредка я пошел в Вороново. Из Воронова я пошел в Ландворово. Там был большой дождь. Из Ландворова я пошел и увидел издали город Вильно. И когда я спросил у рыжего мальчишки, везшего подводу кирпичей, кому принадлежит город, и он мне ответил, что город принадлежит белым, — на меня нашла страшная злоба, которую не опишешь, и я прошел город, никому не сказав ни слова, хотя был очень голоден. И я пришел в Вилейки (есть две Вилейки — это была Вилейка, где сумасшедшие). Из Вилеек я пошел в Кену. Из Кены я пошел в Гудогай. Из Гудогая я пошел в Сол. Из Сола я пошел в Ошме… (зачеркнуто)… пошел… Смаргон. Из Смаргона я пошел в Михневичи. Там, в деревне, я встретил тебя, и ты знаешь, что мы пошли на Зашкевичи. Из Зашкевичей мы пошли в Перевоз. Из Перевоза мы пошли в Лотовое, и ты мне рассказал, когда мы купались в Вилии, как ты попал к полякам из-за моей лошади, которая осталась привязанной к забору. В Логовом мы повстречали наших, и военком послал меня в Молодечно. Из Молодечно я поше…»

И это все.

Цалка сидел ночами и исследовал эту бумажку. После длительного изучения он установил, что у тети Малкеле вовсе нет дяди в Соколке, у нее есть какой-то родственник в Екатеринославе, дядя Ора, но он не торговец лошадьми, а мясник. Затем он продолжил исследования и нашел, что не все местечки находятся в тех местах, какие Бера указывает в бумажке.

Потом он стал расследовать дело в другом направлении и даже нашел возможным не признать бумажки как таковой.

Он снял очки, старательно вытер стекла и сказал себе:

— Мистификация. Факты не подтверждаются.

Всем известно, что у Цалела дяди Юды умная голова. Дайте ему волю, и он будет отрицать даже самого себя.

Все же бумажка эта истинная. Известно, что после долгого пути в знойный летний день Бера прибыл в Минск.

Когда он вошел в дом, поднялся страшный плач. Весь двор сбежался, даже дядя Зиша зашел. Бера сел, принялся медленно стаскивать сапоги и сказал тете Малкеле: