Зелменяне - Моисей Кульбак

Но что делать с дядей Ичей?

Дядя Ича, который не обладал способностью вдаваться в тонкости, однажды дождливым вечером, когда он и тетя Малкеле остались в доме одни, задумчиво произнес:

— Ну так как, Малкеле, может быть, мы сядем кушать яблоко?

Тетя в первую минуту немного колебалась:

— А не жалко, Ича?

Все-таки она принесла нож, и дядя Ича тотчас же расколол яблоко на две равные половины.

В ту ночь кавалерийский полк проходил мимо города, по направлению к польскому фронту.

Шел проливной дождь. В темноте по Долганскому тракту, в пяти километрах от города, еле-еле двигался эскадрон Беры. Слева от тракта небо было в электрических пятнах от тысяч городских фонарей.

Бера сидел на коне, втянув голову в мокрый воротник, и снизу вверх смотрел на надвигающиеся огни города. Было слышно лишь хлюпанье подков в теплой грязи да глубокий храп коней. Хорошо знакомый баритон с правой стороны тихо спрашивал:

— Берка!

— А што?

— Спишь?

— Не…

И минутой позже еще тише:

— А почему?

Бера что-то буркнул из-под мокрых усов, и, поскольку он был молчалив, как камень, он не выдал ни словом, что в этом проплывшем мимо них городе он родился и что здесь живут его родители, которым он несколько дней назад со смоленского вокзала послал привет и большое зимнее яблоко — титовку…

Необычайные приключения Беры в пути

Корпус мчался на взмыленных конях.

Корпус мчался с опаленными губами, в продымленных шинелях.

Всю ночь шла кавалерия гродненским лесом. На каждом взгорке двигались силуэты конных разъездов с остроконечными шлемами, с застывшими на фоне звездного неба штыками.

Гродно пал.

По затуманенным березовым шляхам волочились остатки разбитых польских обозов. Возле погоревших хат стояли седые крестьяне, потягивали трубки и с безразличием глядели на взбаламученный мир.

Пехота на конях напирала отовсюду; из-за каждого лесочка она вдруг выскакивала, неслась по местечкам, форсировала реки и чуть ли не с одними саблями окружала фланги неприятеля.

Тоскливая полоса земли от Двины до Вислы — леса, болота и реки — внезапно озарялась холодным блеском пяти тысяч сабель корпуса.

Округа бурлила тысячами солдат, автомобилями, длинными, медлительными обозами, выползавшими как из-под земли.

Седые крестьяне с сонливой тоской копошились у погоревших хат и думали о благодати теплой печи.

Н-ский полк стоял под Белостоком. Недалеко от какого-то местечка, возле тихого вокзальчика, отдыхал эскадрон, в котором был Бера.

Кто знает, для чего Бере понадобилось тогда отправиться в местечко.

Быть может, на этот раз виноват был страстный курильщик Поршнев. Он надеялся, что Бера достанет ему в местечке табаку. Но то, что эскадрон успел, когда местечко попало к неприятелю, отступить в полном порядке — Поршнев даже увел Берину лошадь, — видно уже из того, что этот самый эскадрон был потом награжден за атаку на польскую пехоту где-то под Ломжей.

Бера же тогда нежданно-негаданно попал к белополякам — и таким странным образом, что даже не заметил этого.

В местечко он пошел березовым трактом, шел весело, чуть ли не напевая. В местечке он слонялся по базару, обошел все лавки и к вечеру решил зайти побриться к парикмахеру.

Местечковый парикмахер был глухим. В полутьме глухой брил его и стриг, даже парил горячими компрессами.

Парикмахер был глух и не слышал, как идет время.

Выйдя от парикмахера, Бера нашел местечко запертым на все засовы, лежащим как бы в глубоком обмороке.

В этой необыкновенной тишине дома, глядящие на улицу, казались больше, чем на самом деле.

По узкой вокзальной улочке мчался маленький польский разъезд.

Бера пошел опустевшими боковыми переулками от дома к дому, стуча в запертые двери: он думал, что ему отворят.

На углу одного из переулков он вдруг отчетливо услышал медленный, густой цокот подков. Значит, враг здесь, совсем близко от него.

Сгоряча он попытался отворить калитку в ближайших воротах, калитка на этот раз подалась, и он очутился в каком-то дворе.

Пекарь

Здесь жил пекарь. Сквозь маленькое грязное окошко было видно, как полыхает в печке огонь, как маленький человечек в одной рубахе, сгибаясь и разгибаясь, орудует лопатой в печи.

Что пекарь был евреем дальновидным, можно было заметить с первой же минуты. Это было ясно уже из того, что он сразу поднес палец к губам и велел жене и дочери молчать, а Беру взял за рукав и вышел с ним через сени в темный сарай.

— Парень, — сказал он, — если тебя возьмут отсюда, то я ничего не знал.

Одним словом, Бера забрался в сарай.

В темноте он учуял запах кур на насесте. Потом, когда глаза попривыкли, он увидел их, съежившихся на жерди в углу сарая. До него доносились обрывки звуков сонной домашней птицы, будто они на куриный лад говорили со сна.

Было затхло и темно.

Вечером дочь пекаря вошла в сарай:

— Молодой человек, вот вам хлеб!

Наутро она принесла ему чугунок супу, который он с благодарностью съел и тотчас же принялся ждать обеда.

Бера жил одиноко среди старых бревенчатых стен и рябых кур, которые клевали его сапоги. Лежа в сарае на животе, он потягивал волосики усов и все чаще вспоминал Поршнева, этого веселого парня, который ехал верхом по правую его руку. «Берка, ты спишь?» Вот так лежал Бера где-то в сарае и тосковал.

…Осенняя ночь в поле. Из низких туч льет проливной дождь. Мокрые лошади стоят в темноте. Вокруг небольшого пня сидит весь взвод: Кривошеев, Поршнев, Митросян, Андрей, и еще, и еще… В горячей золе печется картошка. Потом Поршнев пел в ночи. Все сидели вокруг него, а дождь лил из рукавов, с усов, с волос…

Вот так и лежал Бера в сарае и тосковал.

Под вечер маленький пекарь возился во дворе. Он ощупывал засовы, замки, стучал ставнями. После этого шума еще больше сгустилась затхлая тишина, смешанная с обрывками куриных звуков, доносящихся с насеста.

Поздно ночью маленький пекарь с распахнутой грудью — видно, прямо от печки — вбежал в сарай с охапкой одежды под мышкой.

— На, парень, надень, и пойдем в дом…

Немного погодя Бера уже сидел возле освещенного стола. На Бере была короткая, линялая куртка, а на голове репсовая субботняя кепка, которую приличные хозяева обычно надевают, когда идут в синагогу.

От огня в печке падал золотой отсвет на половину комнаты, а крошечный пекарь опять стоял среди лопат, совал палки с баранками в огонь, вытаскивал из печи длинные противни с печеньем.

— Жуй баранки, парень!

Бера брал прямо из груды горячие, румяные баранки и время от времени задерживал взгляд на сидевшей за столом дочери пекаря, от которой пахло тмином.

— Парень, будь как у себя дома… Парень, возьми себе стаканчик чаю…

Потом пекарь обратился к дочери:

— Лэйча, почему ты не читаешь книжку?

Лэйча опустила глаза в книжку.

В печке потрескивает огонь. Грязные ручейки пота стекают с черной бороденки пекаря в его распахнутый ворот. Палки и лопаты летают взад и вперед, и над всем этим трещит его тонкий голосок; пекарь сокрушается о разграбленных на базаре лавках, об общине, превращенной белополяками в нищую.

Маленький пекарь вздыхает.

Но, бросив взгляд на Беру, он вдруг начинает стороной выведывать своим сладким голоском, не женат ли этот парень, не окажется ли вся затея напрасной.

Бера хлебает горячий чаек, смотрит в потолок и молчит, как и полагается Зелменову.

Маленький пекарь швыряет в печь палку с баранками.

— В чем тут загвоздка? Отец с матерью имеются, наверное? И кой-какая маёмость[9] тоже, наверное, есть? Ну а чтобы отбарабанить молитву — за этим, конечно, тоже дело не станет? В классы небось не хаживал, так ведь?

Бера кивает головой.

— Но какое-нибудь ремесло знаешь? Не можешь ли ты мне, парень, сказать, что ты умеешь делать?

— Я кожевник.

— Кожевник? Вот как?.. Ну так в чем же загвоздка? Наверное, имеется немного сбереженных деньжат? И надо думать, что одет и обут? Ну а когда с Божьей помощью отвоюемся и живехонькие вернемся домой, тогда возьмем и замочим шкурку. Станешь сам себе хозяином, разве не так? Ну так в чем же загвоздка? Сколько тебе лет?

— Тридцать два года.

— Тридцать два года? — И маленький пекарь схватил лопату и сунул ее в печь. — Ну так это же самый раз, самый расцвет! Моя Лэйча как раз годами десятью моложе тебя. Стыдно, парень, стыдно! Я в твои годы был уже давно женат…

Все же в ту ночь Бера еще отправился спать в сарай (и надо же человеку держать зятя своего в сарае!).

Наутро его снова позвали пить чай.

Теща была в новой шали. Бера сидел у самовара, Лэйча — по другую сторону, но мысли у обоих, как назло, застопорились. Лэйча томилась, ей следовало о чем-то спросить Беру, но она не знала о чем.