Коммунизм - Ричард Пайпс

Внешне победа, одержанная в 1949-м китайскими коммунистами над Гоминьданом, и захват ими всей континентальной части Китая выглядели грандиозным успехом коммунистического дела. Марксистско-ленинское движение единым махом вовлекло в свои ряды полмиллиарда человек, почти удвоив численность тех, кто жил под властью коммунистов до этого. Но эта победа оказалась спорным достижением, потому что она была куплена ценой единства международного движения: коммунистический Китай вскоре пошел самостоятельным путем, внеся раскол в движение. Национализм опять взял верх над верностью классовым интересам.

В октябре 1927 года китайские коммунисты, те, что сохранились после разгрома их организации Чан Кайши, отступили в отдаленные сельские районы. Мао Цзэдун, один из их лидеров, некогда горячий приверженец Гоминьдана, свои следующие двадцать лет провел в политической пустыне, занимаясь строительством партизанской армии. В 1931 году китайские коммунисты провозгласили создание Китайской Советской республики. Ни тогда, однако, ни во время второй мировой войны Сталин не выказывал намерений их поддерживать. Начать с того, что защита интересов СССР на Дальнем Востоке заботила его больше, чем распространение там коммунизма; а интересы СССР требовали, чтобы Китай был сильным, единым, способным сдерживать Японию. Гоминьдан представлялся Сталину гораздо более подходящим на роль силы, которая сможет это обеспечить, и поэтому он предпочел поддерживать субсидиями Чан Кайши. Позднее Сталину пришлось учитывать опыт с независимой коммунистической партией Югославии, которая под руководством Иосипа Броз Тито в 1948 году отказалась исполнять указания Москвы и порвала с нею. Опасаясь, как бы Китай не превратился в еще одно «титоистское» государство, Сталин пытался убедить Мао прийти к согласию с Чан Кайши. Мао пренебрег этим советом и, стоя во главе крестьянской армии, не прекращал вести военные действия, добиваясь покорения всего Китая.

Сталин продолжал опекать Мао, даже когда тот стал неоспоримым хозяином Китая. Мао так зависел от экономической и военной поддержки со стороны СССР, что вынужден был некоторое время смирять свою гордость и признавать значение Советского Союза как лидера и образца для подражания. Нос приходом к власти Хрущева позиция Мао изменилась, потому что преемники Сталина виделись ему предателями общего дела. В 1959 году отношения между Москвой и Пекином дошли почти до разрыва, в значительной мере из-за отказа Москвы поделиться с Пекином ядерной технологией. Год спустя Хрущев в одностороннем порядке отозвал из Китая своих технических советников.

Мао вскоре разработал некую идиосинкразическую разновидность коммунизма. По словам одного ведущего знатока этой темы, «главные ценности», которые отстаивала идеология Мао, «представляются совершенно чуждыми марксизму», и она всего лишь наглядно показывает «безграничную гибкость всякой доктрины, едва она набирает исторический вес». Почти по любому важному вопросу Мао ставил Маркса с ног на голову. Вместо опоры на промышленных рабочих как главного творца революции, в ранг ведущего революционного класса он стал возводить крестьянство: мировую революцию, утверждал он, осуществят не европейцы (к числу коих он относил и русских), а народы Азии, Африки и Латинской Америки. Он также отверг изречение Маркса, гласившее, что «не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание»[5], то есть мысли и чувства людей зависят от материальных условий их жизни. В противоположность этому, Мао настаивал, что поведение определяется идеями: «объективные факторы», которым марксизм отводит решающую роль, это в представлении Мао «буржуазное» понятие. Они не могут остановить массы, проникшиеся решимостью что-либо совершить. Соответственно, в знании содержится потенциальное зло, ибо оно мешает быть решительным; это объясняет, почему чересчур много читать вредно. Не изменения экономических и социальных условий, а изменения культурной и интеллектуальной «надстройки» позволят создать новое общество и нового человека. Это был ревизионизм особого вида: если западный ревизионизм, поднявшийся после Эдуарда Бернштейна, стремился подправить учение Маркса, приспосабливая его к действительности, то ревизионизм Мао предпочитал на действительность внимания не обращать.

Выдвижение столь неортодоксальных идей повело к разногласиям с Москвой. Двадцатый съезд партии в Москве принял политику разрядки в отношениях с Западом и провозгласил, что война не является больше необходимостью в борьбе за всемирное торжество коммунизма, поскольку мир сам по себе неумолимо движется к коммунизму. Мао не принимал этого нового курса, руководствуясь убеждением, что появление у Советского Союза межконтинентальных ракет оправдывает наступательную политику по отношению к Западу. Как и Ленин, Мао исходил из неизбежности войн с капитализмом. Он отвергал доктрину Хрущева, согласно которой коммунизм может одержать верх, не прибегая к насилию, действуя парламентскими методами. Он предпочитал насилие. («Война это высшая форма борьбы и разрешения противоречий», «Политическая власть рождается из дула винтовки»)[6].

Соответственно, Мао отметал довод о том, что изобретение термоядерного оружия покончило с войной как политическим действием. Он презрительно отзывался об атомной бомбе, называя ее «бумажным тигром, которым реакционеры стараются запугать народы. Кажется страшным, но в действительности ничего страшного нет»[7]. Далее он заклеймил как предательскую начатую в 1968 году политику заключения договоров о контроле над вооружениями, и его возмущало представление, будто термоядерная война проложит конец жизни на земле. С поразительной беззаботностью он писал:

Если дойдет до худшего и половина человечества погибнет, другая половина останется, тогда как империализм будет повергнут в прах и весь мир станет социалистическим; через несколько лет появятся новые 2700 миллионов человек и наверняка даже больше[8].

Сохраняя верность сталинской линии, он отверг послесталинскую стратегию поддержки режимов, установившихся в бывших колониях, — таких как правление Неру в Индии и Насера в Египте.

Но как ни велики были расхождения в стратегии и тактике, глубинной основой разраставшегося конфликта, который в 1969 году вылился в столкновения на советско-китайской границе, были не они, а вопрос о гегемонии в мировом коммунистическом движении. Москва всегда настаивала, что ей принадлежит безусловное лидерство в этом движении, и от этого своего притязания, формально закрепленного в 1920-м в уставных документах Коминтерна, она никогда не отказывалась. В 1956 году в Варшаве, выступая без протокола, Хрущев поведал, что Сталин говорил Мао, будто Москве должно принадлежать последнее слово во всех делах, касающихся коммунистического лагеря. После 1956 года Мао отказался играть по этим правилам, потому что, как отмечено выше, в преемниках Сталина он видел предателей марксизма-ленинизма. Теперь он считал самого себя не только равным московским правителям, но и полагал, что превосходит их. Даже не став еще правителем Китая, он стал возводить себя в авторы марксистского учения, рассчитанного на страны, лежащие за пределами Запада, в которых совершать революции предстояло крестьянству. Уже в 1945 году, утверждал один из его близких сподвижников, «великим достижением Мао Цзэдуна стало изменение марксизма как европейского учения и придание ему азиатской формы», в которой оно будет направлять огромную часть человечества, живущую в тех же условиях, что и китайцы. Позднее, стремясь вытолкнуть Советский Союз из Африки, Пекин обратился к расистской аргументации и стал обвинять русских в том, что они, будучи «белыми», совершенно не в состоянии понимать жителей Востока или африканцев. В Китае Мао прославляли как пророка истинной веры. Вполне типичным было название книги, изданной в Пекине в 1966 году: Сияние мысли Мао Цзэдуна озаряет весь мир. Таким образом, «то, что начиналось как спор о выборе революционных стратегий, стало зародышем борьбы за власть в международном коммунистическом движении»[9]. Советско-китайский конфликт выявил основополагающий и неисправимый изъян коммунистического дела. Он показал, что коммунисты других стран готовы принимать руководство Москвы лишь до тех пор, пока у них нет существенной внутренней опоры у себя дома, и они зависят от поступления финансовой и военной помощи из Москвы. Но при таком положении вещей их место оказывается на обочине национальной жизни, и они пребывают в бессилии. Если же они завоевывают на родине значительную поддержку, как это случилось в Югославии и в Китае, они становятся самостоятельной политической силой, то есть существенным приобретением для международного коммунизма, но в этом случае не желают больше следовать указаниям русских или признавать верховенство интересов Советского Союза. В результате возникало противоречие: чем больше коммунисты других стран преуспевали, тем более независимыми они становились, и тем меньше Москва могла ими управлять. Москве поэтому приходилось решать, чьи интересы отстаивать — собственные или международного коммунистического движения. Если советское руководство всерьез намеревалась добиваться распространения коммунизма, ему следовало отказаться от притязаний на ведущую роль и от теории, утверждавшей, что интересы коммунизма и интересы Советского Союза — это одно и то же. Но тогда международное движение распалось бы на части и оказалось во власти центробежных сил, утратив в результате то, что Ленин считал важнейшим достоянием своего режима — строгий централизм.