Флегетон - Андрей Валентинов

Утром я приготовился нудно и долго извиняться, но Татьяна напоила меня вполне пристойным кофе, и глядела на меня так, что мне самому стало себя жалко. От нее я узнал, что несколько наших соотечественников, спасибо им, бросились вчера мне на помощь, причем, особенно старался господин британского вида, приславший нам шампанское. Он помог довезти меня сюда, не забав оставить все ту же бутылку, и просил передать, что, к сожалению, очень спешит, но обязательно даст о себе знать.

Теперь я вспомнил окнчательно. Чуть больше года назад мой доброжелатель носил генеральские погоны, и на одной севастопольской квартире мы пили «Смирновскую» по поводу того, что мы сним тезки. Жаль, что я грохнулся в обморок, словно институтка при виде мыши. Мне стоило бы о многом его расспрсить. Оставлось ждать, когда он появится вновь.

В лагерь я вернулся, похожий, очевидно, на жертву графа Дракулы, поскольку никто, даже поручик Успенский, не стал меня ни очем расспрашивать. За что я им всем чрезвычайно признателен.

Туркул, ознакомившись со всем, что написано выше, предложил объявить среди «дроздов» подписку на мое лечение. Я не стал возражать, а просто назвал сумму. Поручик Успенский, в свою очередь, потребовал, чтобы я перестал портить его бумагу, дабы не растрачивать силы. Историю сорокинцев он обещает написать сам, после завершения своего великого романа. Он не преминул добавить, что рассказ о раскаявшейся Магдалине и перепившемся штабс-капитане не меет никакого отношения к нашей крымской эпопее. Суровый он человек, поручик Успенский. Сразу видно, бывший химик. Но все-таки связь между всем этим очевидна: после трагедии в давние времена в театре ставили специальную пьеску, под разъезд карет.

29 апреля

Денек отдылал, и вот теперь, наконец, приступаю вновь к дневнику. Вчера, дабы не перепутать что-нибудь существенное, я лишний раз проконсультировался с Туркулом и Володей Манштейном, а также заглянул в одну из тех книжек, что мы с поручиком Успенским нелегально купили в Истанбуле в прошлую нашу поездку. Поскольку поручик опять посмеется над моей склонностью к мрачным тайнам, рискну назвать ее. Это все та же строжайше запрещенная на Голом Поле брошюра Якова Александровича «Требую суда общества и гласности». Мне, честно говоря, плевать на рычание Фельдфебеля, но не хотелось бы, чтоб у меня ее отобрали, как это здесь принято. Ну, надеюсь, узкий круг моих читателей меня не выдаст.

Между прочим, книжка мне не особо наравится. Насколько мне известно, она писалась наскоро, в соавторстве с генералом Килениным, который просто побоялся поставить свою фамилию на обложке. А не нравится мне то, что брошюра написана глубоко обиженным человеком. Более того, человеком, лелеющим свою обиду. А ведь речь идет о вещах куда более серьезных – это первая книга о Белом Крыме. Обида помешала Якову Александровичу увидеть многое. Хотя бы то, что Барон был не только интриганом и завистником, но и талантливым организатором нашей обороны. Большего, чем Барон, никто, во всяком случае, сделать не смог. Это надо признать, хотя в конфликте Главнокомандующего Русской Армией и командира Крымского корпуса я целиком на стороне Якова Александровича.

Зато в книге много подлинных документов. А это очень важно. Теперь я уверен твердо: апрельские бои – это, собственно, даже не заключительный аккорд крымской обороны, как ранее казалось мне самому. Это было начало нового этапа борьбы.

После Уйшуньского боя вопрос о том, кто хозяин Тавриды, был решен. Красные облизнулись, и отползли за Перекоп. Вдобавок, в Крым прибыли части Добрармии, и теперь мы были явно не по зубам XII армии красных. Отныне господа комиссары имели дело не только с 3-м корпусом, а со всеми, кто еще хотел сражаться. И таких оставалось еще немало – вместо прежних трех с половиной тысяч, нас теперь было раз в двенадцать больше.

Естественно, Ульянов-Бланк и господин Бронштейн не смирились, и нагнали в Северную Таврию новые орды, подкрепив их даже частью тех сил, что предназначались для похода на Варшаву. Итак, прежние противники – корпус Якова Александровича и армия господина-товарища Геккера – теперь сменились Южным фронтом красных и Русской Армией, как стал называть наши силы Барон.

Южный фронт был готов атаковать в конце апреля. Но мы развернулись первыми. Собственно, это был встречный бой, где далеко не все определялось только военными факторами.

Барон, воздадим ему должное, был и остается реалистом. Вместо, или точнее, вместе с прежними высокими идеями, он выдвинул новые, куда более реалистичные: земельная реформа для пейзан, союз с Махно, Петлюрой и Пилсудским, коалиция со всеми антибольшевистскими силами в Крыму и международное признание. И между прочим, Барон добился того, чего не удалось даже адмиралу, – нас признала Франция. Англия воротила физиономию, но танки все же присылала. В общем, мы стали для Европы законным русским правительством.

Это признание дало нам новую возможность сесть за стол переговоров с господами комиссарами. Понятно, вслух этого не говорили. Сказать «дроздам», только что приплывшим из Новороссийского ада и закопавшим в тайной могиле гроб с телом генерала Дроздовского, о близком мире с краснопузыми… Тут уж одними плетьми не отделаешься! Да и нам услышать после Токмака, Мурза-Каяш и Уйшуни о подобном… Да, вслух об этом говорить было нельзя, но переговоры шли, и весьма серьезно.

Слухи об этом, конечно, ходили. Но иы с чистой совестью приписывали их жидо-большевистской пропаганде.

Мои будущие коллеги, надеюсь, сумеют осветить то, что сейчас еще в тени. Но, судя по всему, к концу апреля переговоры были на грани срыва. Барон не принял требования о безоговорочной капитуляции, и красные тогда решили попытаться закончить все одним махом. Точнее, одним ударом – на Сиваше зашевелились орды.

Барон также спешил. Он хотел показать своим, так сказать, партнерам по переговорам, что не стоит недооценивать Русскую Армию. И тоже торопил с наступлением. Мы должны были ударить первыми, и ударить сильно, чтоб господин Ульянов-Бланк отнесся к нашим преложениям более серьезно.

Вот, собственно, и завязка апрельских боев. Мы были картами, брошенными на стол переговоров. Так сказать, последний довод королей.

Генерал Туркул не удержался и потребовал, чтоб я предоставил ему слово. Я пытался робко возражать, ссылаясь на фантастический успех его будущей книги, которая, насколько я помню, будет называться «Дроздовцы в огне». Но генерал пригрозил натравить на меня своего бульдога, и я смирился. Итак, дроздовцы в огне…

Тогда, в апреле, «дроздов» погрузили на пароходы и отправили к Хорлам. Барон настолько спешил, что разведка даже не поинтересовалась местом их будущей высадки. Чека сработала удачнее – по пароходам был открыт шквальный огонь. Они попытались проплыть по каналу Фельцфейна, наткнулись на пулеметную засаду, еле отбились и, наконец, высадились, выбив краснопузых из города. Ночью красные внезапным ударом смяли две дроздовские роты, «дрозды» опять отбились, а затем стали пробиваться к Перекопу, преследуемые красной конницей и артиллерией. Дойдя до перешейка, они чуть было не перекололи штыками прикрытие нашего Крымского корпуса. И зря – мы даже не знали о десанте. Не знал о нем и Яков Александрович, а потому не мог оказать «дроздам» поддержки.

Следующую фразу Туркул просит записать дословно, но я, пожалуй, ограничусь для благозвучия только ее началом: «Знал бы я тогда об этих сучьих играх…»

Да, знал бы. И мы тогда ничего не знали.

Утром 22 апреля штабс-капитан Дьяков прибежал из штаба чернее тучи и поднял отряд по тревоге. Был получен приказ выступить к Сивашу и занять позицию возле взорванного еще зимой железнодорожного моста. Перед нами стояла задача подкрепить бригаду наших старых знакомых из 13-й дивизии. Надо было торопиться – у Сиваша нас ждали к вечеру.

Я отдал распоряжения, затянул свой вещевой мешок, и тут обратил внимание на штабс-капитана Дьякова. Что-то мне в нем совсем не понравилось, что-то явно случилось.

Наконец, он отозвал меня в сторону, огляделся и, убедившись, что нас никому не услышать, стал плести какую-то ерунду. Скоро бой, и мы не должны подрывать дух отряда. Особенно офицеров. Лучше сказать об этом потом. И он не знает, говорить ли даже мне.

Он обратился ко мне на «ты», чего меж нами давно не было. Значит, что-то и вправду случилось. Я тоже оглянулся по сторонам, и как следует тряхнул его за плечо. Это подействовало, и тут он сказал в чем дело. Тут уж шатнуло меня, и несколько минут мы стояли молча, не говоря ни слова.

Так я узнал о смерти Николая Сергеевича Сорокина. Он умер еще в феврале, но в тогдашней горячке сообщить забыли, и вот теперь, совершенно случайно кто-то упомянул об этом в штабе корпуса. Оттуда позвонили нам.

Отряд уже строился, надо было спешить. Я сказал штабс-капитану, что говорить об этом покуда, действительно, не стоит. А дальше – посмотрим.