Грех - Захар Прилепин

У нас была традиция: мы неизменно посещали книжный магазин после первой, но никогда ничего не покупали. Алеша приобретал книги только в трезвом виде, после зарплаты, а я брал их в библиотеке. Мы просто гуляли по магазину, как по музею. Трогали корешки, открывали первые страницы, разглядывали лица авторов. - Тебе нравится Хэми? - спрашивал я, поглаживая красивые синие томики. - Быстро устаешь от его героя, навязчиво сильного парня. Пивная стойка, боксерская стойка. Тигры, быки. Тигриные повадки, бычьи яйца… Я иронично оглядывал Алешину фигуру и ничего не говорил. Он не замечал моей иронии. Мне так казалось, что не замечал. Сам Алеша вот уже пятый год писал роман под хорошим, но отчего-то устаревшим названием “Морж и плотник”. Никогда не смогу объяснить, откуда я это знал, что устаревшим. Однажды я попросил у Алеши почитать первые, написанные главы, и он не отказал мне. В романе действовал сам Алеша, переименованный в Сережу. В течение нескольких страниц Сережа страдал от глупости мира: чистя картошку на кухне, мне понравились “накрахмаленные ножи”, и даже сидя на унитазе - рядом, на стене, как флюс, висел на гвозде таз; флюс мне тоже понравился, но меньше. Я сказал Алеше про ножи и таз. Он скривился. Но выдержав малую паузу в несколько часов, Алеша неожиданно поинтересовался недовольным голосом: - Ты ведь пишешь что-то. И тебя даже публикуют? Зачем тебе это надо, непонятно… Может, дашь мне почитать свои тексты? На другой день утром он вернул мне листки и пробурчал, глядя в сторону: - Знаешь, мне не понравилось. Но ты не огорчайся, я еще буду читать. Я засмеялся, от всей души. Мы уселись в маршрутку, и я старался как-то развеселить Алешу, словно был перед ним виноват. Стояло дурное и потное лето, изнемогающее само от себя. В салоне пахло бензином, и все раскрытые окна и люки не спасали от духоты. Мы проезжали мост, еле двигаясь в огромной, издерганной пробке. Внизу протекала река, вид у нее был такой, словно ее тоже залили маслом и бензином. Маршрутка тряслась, забитая сверх предела; люди со страдающими лицами висели на поручнях. Моему тяжелому и насквозь сырому Алеше, сдавленному со всех сторон, было особенно дурно. У водителя громко играло и сипло пело в магнитофоне. Он явно желал приобщить весь салон к угрюмо любимой им пафосной блатоте. Одуревая от жары, от духоты, от чужих тел, но более всего от мерзости, доносящейся из динамиков водителя, я, прикрыв глаза, представлял, как бью исполнителя хорошей, тяжелой ножкой от стула по голове. Пробка постоянно стопорилась. Машины сигналили зло и надрывно. Алеша тупо смотрел куда-то поверх моей головы. По лицу его неустанно струился пот. Было видно, что он тоже слышит исполняемое и его тошнит. Алеша пожевал губами и раздельно, почти по слогам сказал: - Теперь я знаю, как выглядит ад для Моцарта. Не вынеся пути, мы вышли задолго до нашей работы и пили ледяное пиво. Друг мой отдувался и закатывал глаза, постепенно оживая. - Алеша, какой ты хороший! - сказал я, любуясь им. Он не подал виду, что очень доволен моими словами. - А давай, милое мое дружище, не пойдем на работу? - предложил Алеша. - Давай, соврем что-нибудь? Мы, позвонив в офис, соврали, и не пошли трудиться, и сидели в тени, заливаясь пивом. Потом прогуливались, едва ли не под ручку, точно зная, но не говоря об этом вслух, что к вечеру упьемся до безобразия. - А вот и наш книжный! - сказал Алеша лирично. - Пойдем, помянем те книги, которые мы могли бы купить и прочесть. Мы снова бродили меж книжных рядов, задевая красивые обложки и касаясь корешков книг, издающих, я помню это всегда, терпкий запах. - Гайто, великолепный Гайто… Взгляни, Алеша! Ты читал Гайто? - Да, - скривился Алеша. - Я читал. - И что? - вскинул я брови, предчувствуя что-то. - Неплохой автор. Но эти его неинтересные, непонятно к чему упоминаемые забавы на турнике… этот его, озабоченный исключительно своим мужеством герой: при том что он, казалось бы, решает метафизические проблемы… один и тот же тип из романа в роман, незаметно играющий трицепсами и всегда знающий, как сломать палец человеку… Тайная эстетика насилия. Помнишь, как он зачарованно смотрит на избиение сутенера? - Алеша, прекрати, ты с ума сошел, - оборвал я его и вышел из магазина, непонятно на что разозлившийся. Товарищ мой вышел следом, не глядя на меня. Он был настроен пить водку и зорко оглядывал ларек с таким видом, словно ларек мог уйти. - А русский американец, ловивший бабочек? Его книги? - спросил я спустя час. - Странно, что ты знаешь литературу, - сказал Алеша вместо ответа. - Тебе больше пристало бы… метать ножи… или копья. И потом брить ими свою голову. Тупыми остриями. - Особенно неприятен у него русский период, - ответил, минуту спустя, Алеша, доливая остатки водки. - Впрочем, американский период, кроме романа о маленькой девочке, я не читал… А многие русские романы отвратны именно из-за повествователя. Спортивный сноб, презирающий всех… - тут Алеша поискал слово и, не найдя, добавил: -…всех остальных… - Такой же, как ты, - вдруг добавил Алеша совершенно трезвым голосом и сразу заговорил о другом. Он сидел на лавочке огромный и грузный. Бока его белого, разжиревшего тела распирали рубаху. Я много курил и смотрел на Алешу внимательно, иногда забывая слушать. Отчего-то я вспомнил давнюю Алешину историю про его отца. Он был инвалидом, не выходил из квартиры, лежал в кровати уже много лет. Алеша никогда не навещал родителя, хотя жил неподалеку. За инвалидом - своим бывшим мужем, с которым давно развелась, ухаживала Алешина мать. - Последний раз я его видел в двенадцать, кажется, лет, - сказал Алеша. - Или в одиннадцать. Было совсем непонятно: стыдится он этого или нет. Я немного подумал тогда про Алешу, его слова и его отца и ничего не решил. Я вообще не люблю размышлять на подобные темы.

Вскоре Алешу выгнали с работы, потому что он вовсе отвык приходить туда и делать хоть что-то в срок; впрочем, спустя какое-то время та же участь постигла и меня. Мы долго не виделись с Алешей. Казалось, что он за что-то всерьез обижен, но мне не было никакого дела до его обид. Из представительства легиона мне так и не звонили. Я не включал в комнате свет и, катая голой, с ледяными пальцами, ногой черную гантель, смотрел в окно, мечтая покурить. Денег на сигареты не было. Появилось странное, мало чем объяснимое ощущение, что мир, который так твердо лежал подо мной, начинает странно плыть, как бывает при головокружении и тошноте. Против обыкновения я не сдержался и однажды сам заглянул к соседке, чей номер телефона я оставил в представительстве при собеседовании. Спросил у соседки: “Не искали меня?” В тот раз меня не искали, но через пару дней соседка постучала в мою дверь: “Тебя… Звонят!”. Босиком я перебежал через лестничную площадку, схватил трубку. - Ну что, все работаешь? Такие придурки, как ты, нигде не тонут, - услышал я голос Алеши. Он был безусловно пьян. - Не берут тебя в твой… как его? Пансион… Легион… Соскучился по мужской работе? Башку хочется кому-то отстрелить, да? - Алеша старательно захохотал в трубку. - Лирик-людоед… Ты, ты, о тебе говорю… Людоед и лирик. Думаешь, так и будет всегда?.. - Откуда у тебя этот телефон? - спросил я, отвернувшись к стене и сразу увидев свое раздосадованное отражение в зеркале, которое висело за дверью, рядом с телефоном. - Разве этот вопрос должен быть первым? - отозвался Алеша. - Может быть, ты поинтересуешься, как я себя чувствую? Как я кормлю свою семью, свою дочь… - Мне нет дела до твоей дочери, - ответил я. - Конечно, тебе есть дело только до своего отражения в зеркале. Я положил трубку, извинился перед соседкой, вернулся в свою комнату. Подошел к кровати и наугад пнул коробку с письмами - попал. Бумаги с шумом рассыпались, несколько листов вылетело из-под кровати и с мягким шелестом осело на пол. Ковра на полу не было: просто крашеные доски, меж которых у меня иногда закатывались монеты, когда я снимал брюки и складывал их. Вчера вечером я бессмысленно шевелил в подполе железной линейкой, оставшейся от предыдущих жильцов, и едва удержался от соблазна взломать одну доску. Там, кажется, была монетка с цифрой “5”. Пачка корейских макарон. Даже две пачки, если брать те, что дешевле. Впервые за последние годы я был взбешен. Накинув легкую куртку, в кармане которой вчера позвякивало несколько монет, если точно - то две, я пошел купить хлеба. На двери маленького, тихого магазинчика весела надпись: “Срочно требуется грузчик”. В следующий вечер я вышел на работу. Грузить хлеб было приятно. Трижды за ночь в железные створки окна раздавался стук. “Кто?” - должен был спрашивать я, но никогда не спрашивал, сразу открывал - просто потому, что за минуту до этого уже слышал звук подъехавшей хлебовозки. С той стороны окна уже стоял угрюмый водила. Подавал мне ведомость, я расписывался, авторучка всегда лежала в кармане моей серой спецовки. Потом он раскрывал двери своего грузовика, подогнанного к окну магазина задним ходом. Нутро грузовика было полно лотков с хлебом. Он подавал их мне, а я бегом разносил лотки по магазину, загоняя в специальные стойки - белый хлеб к белому, ржаной к ржаному. Хлеб был еще теплым. Я склонял к нему лицо и каждый раз едва удерживался от того, чтобы не откусить ароматный ломоть прямо на бегу. Однажды, под утро, водила поставил очередной лоток с хлебом на окно еще до того, как я вернулся назад. Не дождавшись меня, водила сунулся в машину за следующим лотком, и тот, что уже стоял на окне, повалился. Хлеб рассыпался по полу, и несколько булок измазались в грязи, натоптанной моими башмаками. - Ну, хули ты? - поспешил наехать на меня водитель, сетуя на мою нерасторопность, хотя сам был виноват. Я ничего не ответил: чтобы дать ему по глупому лицу, нужно было идти через магазин к выходу, открывать железную дверь с двумя замками, в которые не сразу угодишь длинным ключом… Грузовик вскоре уехал, я включил в помещении верхний свет и собрал булки с пола. Утерев их рукавом, снова сложил на лоток. Две розовые булки не оттирались - грязь по ним только размазывалась, и я несколько раз плюнул на розовые их бока: так оттерлось куда легче и лучше.