Лето у моря - Анн Филип
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эльза слушала, как она произносит слова мертвым, ровным голосом, так говорят о чем-то очевидном, само собой разумеющемся: «Земля вращается вокруг Солнца» — или: «Чтобы жить, необходимо есть». И пока Жанна говорила, перед глазами Эльзы вставал Франсуа, мертвый, изуродованный, один из тех трупов, что ежедневно показывают по телевидению, — молодой человек, распростертый лицом к солнцу, или уткнувшийся лбом в землю, или лежащий на асфальте в луже крови. И фотоаппараты, раскиданные вокруг… А может, их уже утащили ребятишки, которые играли поблизости в войну и смерть.
Трактор медленно карабкался вверх по склону к шоссе, заржала лошадь, вдали, на гребне холма, раздался выстрел, дверь сторожки открылась, и Пюк крикнул: «Доброе утро, я пошел собирать виноград!» Тома начал играть на пианино.
— Сегодня суббота, — сказала Эльза.
Она вдруг осознала это. Суббота и воскресенье были днями охоты.
Жанна смотрела, как понижается уровень воды в ванне, мало-помалу обнажая живот.
— Я хочу домой, — сказала она.
— Хорошо. Выедем завтра утром и в понедельник будем в Париже.
Жанна встала, Эльза окатила ее прохладной водой, потом вытерла и протянула ей платье. Жанна опять молчала. Они поднялись по лестнице на второй этаж, где царил сумрак, обе они любили прохладу дома, но сегодня он показался им чудовищно мрачным.
— Я хочу к себе в комнату, — сказала Жанна.
Эльза почти вытолкнула ее в сад.
— Ты должна выйти на воздух, тебе нельзя лежать.
— Не знаю, хватит ли у меня сил… — прошептала Жанна.
Они сели по обе стороны стола, на каменные скамьи. Жанна огляделась вокруг.
— Побудь тут, я все сделаю сама, — сказала Эльза.
Наверху трактор двигался по шоссе, возвращаясь из кооператива, Пюк, сидя рядом с водителем, делал им знаки, но Жанна его не видела, она была поглощена выстрелами и лаем собак, криками охотников. Эльза вернулась.
— Они травят кабана, — сказала она, — на винограднике Баттини обнаружили следы.
Жанна встала и уже собралась направиться к дому, когда появился Тома, они не заметили, как он подошел. Задержав на мгновение руки на ее плечах, Тома заставил Жанну снова сесть.
— Пойду нарву муската, пока они еще не все срезали, — сказал он.
И пошел к верхнему винограднику.
Оставшись вдвоем, они не разговаривали, обе напряженно ждали выстрелов, но звуки кругом были мирные: стукнула о стол чашка Эльзы, слышно было, как она отхлебнула чай, жевала хлеб, до них доносились голоса сборщиков винограда, натужная трескотня трактора, шаги охотников, которые выбрались на шоссе и теперь скликали своих собак.
— Ты бы поела, — сказала Эльза.
Оса кружила над абрикосовым вареньем. Эльза отогнала ее, взглянула на Жанну, напряженно застывшую по другую сторону стола, и ее охватило воспоминание, все в золоте.
В тот день в золоте было все: волосы, кожа, глаза Жанны, ее розовато-желтое платье, выцветшее на солнце, фрукты в медном тазу, деревянная ложка, которой Жанна помешивала кипящее варенье, пока Франсуа расставлял стеклянные банки, послеполуденное солнце лилось в кухню золотым потоком сквозь листву жимолости, даже голоса Памины и Тамино были золотыми; Тома подпевал им, он сидел на каменной лестнице, спиной к зарослям лаванды. Пюк держал в руках кружку и выпрашивал у Жанны пенки. «Не обожгись», — говорила она и дула на ложку, остужая пенки. Мальчик, ныряя в кустах, пробирался к лестнице, подымался по ступенькам, чтобы сесть рядом с Тома. Муравьи колонной по двое двигались снизу к лаванде. Пюк ставил, как приманку, свою пустую, липкую от варенья кружку и ждал, пока они к ней подберутся. Когда муравьи набивались в кружку, он поливал их водой. «Глупо, — говорил Тома, — ты сам их кормишь, а потом убиваешь, оставь их в покое». «Они не тонут, они умеют плавать», — утверждал Пюк. Он смотрел, как муравьи барахтаются, и в зависимости от настроения либо выливал воду из кружки, либо предоставлял муравьям тонуть. «Нет, право же, это глупо», — повторял Тома. Пюк сердился: «Есть муравьи, которые кусаются, их нужно убивать. Ведь вы же убиваете шершней!»-«Это совсем другое дело!»
В августе шершней было так много, что им устроили ловушку: поставили графин с подслащенной водой и вдобавок обсыпали горлышко по краям сахарной пудрой. Шершни устремлялись в графин, и оттуда долго еще слышалось их жужжание. Графин наполнился мертвыми шершнями, по которым ползали живые. Эльза слышала из своей комнаты потрескивание их крыльев, и это ее мучило. Она пыталась себя урезонить: не убивать их нельзя, только нужно делать это сразу. Смешно, говорила она себе, думать о смерти какого-то мерзкого шершня, когда повсюду убивают людей.
— Укус шершня опасен — это очень больно, — объяснила она Пюку.
— Больно, как что?
— Как ожог раскаленным утюгом.
— А ты обжигалась раскаленным утюгом?
— Нет.
И Пюк спрашивал всех по очереди:
— Ты обжигался раскаленным утюгом?
— Нет.
Нет, никто не обжигался. И он снова приставал то к одному, то к другому:
— А тебя кусал шершень?
Нет, никого не кусал.
— Шершень укусил Медора, — сказала Эльза, — он взвыл и визжал больше часа, мы боялись, что он умрет. Тома тогда был примерно в твоем возрасте…
— Куда он его укусил?
— В лапу.
Пюк пошел за Медором и привел его, держа за ошейник. Эльза показала мальчику укушенное место.
— Уже ничего не заметно, — сказал он.
— Это ведь было очень давно! Тебя тогда еще не было на свете. Антуан даже не познакомился еще с Катрин.
— И все же ему не пришлось отрезать лапу. Значит, это было не так уж серьезно.
В конце концов Тома сказал ему:
— Перестань, дай послушать музыку, сунь палец в графин, пусть они тебя укусят, тогда узнаешь.
Пюк пожал плечами, казалось, охваченный сомнениями, потом пришел в ярость и разрыдался.
— Ты хочешь, чтобы мне было больно; никто меня здесь не любит… я могу умереть, если меня укусит шершень. Хочу к маме и папе.
К счастью, шершень принялся летать вокруг него, и Пюк кинулся в объятия к Эльзе. Они легли в большой гамак, и Пюк тотчас уснул.
Потом они сидели все вместе на ступеньках в ожидании ночи. Небо долго оставалось светлым. «Ночь не опускается, а подымается», — констатировала Эльза.
— Я сварю тебе варенье из инжира с орехами, — сказала Жанна Франсуа с таким выражением, словно объяснялась ему в любви.
Тома возвратился с гроздьями черного и белого муската, он обмыл их
